воробьев, окруженная изящными рукописями, среди прекрасных шелковых ковров цвета персика, она словно излучала женственность и знание. Роскошь вещей, изысканность одеяния, округлый царственный лоб — все делало ее особенной и утонченной. Но в ее стройном теле таилось что-то куда более твердое, чем даже в отце, тверже, чем было нынче в воинах-кызылбашах, чьи тюрбаны обматывали высоченные красные колпаки, делавшие их похожими на великанов. Она пришла к намерению столь ужасному, что обратило бы в бегство многих воинов, но она — она не отступит.

Просьба Пери лишила меня покоя, а добавило беспокойства незнание о судьбе Махмуда. До сих пор от него не было ни письма, ни вестей. Была надежда, что Хадидже расскажет мне о намерениях шаха и о том, утих ли его смертоносный гнев. Я отправился к ее покоям и попросил встречи с нею, сказав, что принес новости от царевны. Дальше объяснять было незачем, потому что дворец и так был полон посетителей: женщины шли одна к другой утешить скорбящих.

Когда я вошел и был допущен, я изумился, увидев Хадидже в черном; черный шелковый платок покрывал ее волосы, отчего ее тамариндовая кожа казалась бледнее.

— Мои соболезнования, — сказал я, когда мы сели на подушки друг против друга.

— Спасибо. И мои тебе…

Я не был в родстве ни с кем из убитых, но оделся в соответствии с положением дел во дворце.

— Я зашел поговорить с вами о частном деле, касающемся моей повелительницы, — сказал я.

Хадидже повернулась к Насрин и попросила горячего кофе для меня.

Та ушла, и Хадидже тут же сказала:

— Ты выглядишь, словно наткнулся на мертвого.

— Я и чувствую себя так же, — ответил я. — Шестеро сыновей шаха убиты, а Гаухар словно сошла с ума. Она больна от горя, и я не уверен, что у нее хватит сил жить. Ужасно видеть это.

— Да изольет Бог на нас свою милость! — отозвалась Хадидже, и слеза скатилась по ее щеке.

Я не смог удержаться. Вскочив с подушки, схватил ее руку, страстно желая обнять и соединить тепло наших тел.

— Говорил он что-нибудь о том, когда прекратится резня? Я боюсь за Махмуда!

Хадидже была так потрясена, что я мгновенно пожалел о сказанном. Она оглянулась на дверь, и я быстро убрал свою руку и снова сел в дальнем углу комнаты.

— Бедный Джавахир, так у тебя есть причины страшиться, — тихо сказала она, и глаза ее были колодцами горя.

— Знаю, знаю, — ответил я. — Почему вы так печальны?

— Я тоже понесла тяжкую утрату.

— Но вы же не в родстве ни с кем из царевичей, разве что в браке?

— Верно, — сказала она. — Так и скорблю я не по ним. Этим утром я узнала, что мой брат мертв.

— Хадидже, милая, что случилось?

Она обхватила себя руками:

— Пытался кого-то защитить, как всегда. Как меня, когда мы были маленькими.

Глаза ее переполнились слезами, и скоро они заблестели на ее скулах.

— Когда я потеряла родителей, мне казалось, это все, что может потерять женщина. Но это новое горе, пронзившее мое сердце, не уйдет, сколько бы мне ни осталось жить.

— Как бы мне хотелось обнять тебя и утешить!

— Шшш! — предостерегла она и оглянулась, будто услышала что-то.

Тут же вошла Насрин-хатун с кофе, двигаясь так бесшумно, что я подумал: не пыталась ли она подслушивать? Я тут же сменил предмет разговора:

— Достойная царевна хотела бы узнать, нет ли у вас особого снадобья, которое поможет Гаухар избыть худшую часть ее горя.

— Составлю, — сказала Хадидже. — В эти дни у меня много просьб о таких снадобьях, и мне оно тоже понадобится. Насрин-хатун, пожалуйста, собери еще тех трав, которые я тебе показывала, и принеси для нашего гостя.

Насрин-хатун поставила поднос и ушла исполнить ее просьбу. Теперь я понимал, отчего Хадидже так спокойна. Снадобья ее были так сильны, что унимали всякую боль.

— Джавахир… — начала было Хадидже, но я перебил ее:

— Как мы можем его остановить?

Ее рот искривило отвращение.

— Я только надеюсь, что он не пришлет за мной. Как я смогу лежать под ним, зная, что случилось с моим братом?

Я не понял:

— Что общего между шахом и смертью твоего брата?

Хадидже вздохнула:

— Джавахир, мне больно оттого, что ты должен узнать правду. Мой брат умер, защищая Махмуда.

Словно железный кулак стиснул мое сердце.

— Да будет он всегда невредим! — сказал я, но в моих словах звучал гнев.

Она поглядела на меня с таким сочувствием, что мой гнев смутил меня.

— Если ты не хочешь узнать, что случилось, я не скажу.

Выбора не было — я попросил.

— Брат был с Махмудом в охотничьем лагере. Люди шаха выследили их по дыму костра и напали. Друг моего брата, который был с ними, бежал и уцелел. Он написал, что Махмуда задушили, а брата убили кинжалом. Тела отвезли в дом Махмуда приготовить к погребению. Несколько часов спустя Махмуд вдруг застонал и очнулся. Шея его была жестоко изувечена, но он был жив.

Ярость отхлынула, и я вдохнул сладкий воздух жизни — наверное, совсем как Махмуд. Впервые за все эти дни воздух так легко проникал в мою гортань и дальше в легкие.

— Прости, я не хотел так гневаться, — сказал я. — Мне непосильна сама мысль потерять его.

Думаю, я даже улыбался, пока не осознал, что прелестное личико Хадидже искажено горем.

— Хотела бы я не рассказывать конец этой истории, — продолжала она. — Убийцы спросили своего старшего, что им делать с Махмудом, и он приказал им отнять у того жизнь. На этот раз им удалось.

Я вскочил на ноги и пнул поднос с кофе, словно мяч в игре. Стаканы разлетелись вдребезги, и кофе испятнал весь синий шелковый ковер, собственность шаха.

— Он был мне как сын! — прохрипел я.

— Знаю, — прошептала она.

— Нами правит бешеный пес! Я плюю ему в лицо, я проклинаю его глаза! Да упадет его звезда! Да сгорит он в аду!

Хадидже дернулась в ужасе, оглядываясь, кто может услышать. Мне было все равно, даже если бы мои изменнические слова повлекли смерть. Я выбежал из комнаты, не слушая Хадидже, умолявшую взять снадобье и для меня. В тот миг я ненавидел весь мир. Яростно шагая к укромной части сада, я вдруг с размаху всем телом ударяюсь о ствол кедра, еще и еще, видя, как содрогаются ветви, когда я врезаюсь в него. Падает темная хвоя, на плечи осыпаются сухие веточки. Я бью дерево, словно забиваю насмерть шаха. Потом иду исполнить свою обязанность — передать