– Ваша немецкая инквизиция была, конечно, то еще гестапо, – бормотал Крейц, отвинчивая колпачок первой фляги, – но теорию там знали крепко. Сейчас проверим на практике.

Он принялся расплескивать бензин по корням. Маловато, конечно. Сюда бы хорошую канистру. Но что уж есть. Хоть бы это чертово дерево занялось как следует. Если тут все как следует не прогорит – взрыв сам по себе может и не убить тварь.

Беспрестанно оглядываясь – зал был по-прежнему тих, корни разной толщины уходили по стенам к терявшемуся во тьме потолку подобно колоннам готического храма – Крейц выдернул ближайший факел и ткнул им в облитые бензином сплетения корней. Дорожка огня побежала по кругу вдоль воды, озаряя резные бока колонны. Связку динамита он положил у стены, подальше от пламени. Надо, конечно, для верности поджечь огнепроводной шнур – тот будет гореть три минуты. Если повезет – чуть больше. Вполне хватит, чтобы бегом преодолеть расстояние отсюда до выхода на поверхность. Если, конечно, пожар не доберется до динамита раньше.

Крейц поджег от факела шнур, тот с треском занялся огнем. На мгновение Крейцу стало до тошноты страшно – полно, да выберется ли он вообще отсюда? Или задохнется в дыму пожара – дышать становилось все труднее, – либо погибнет от взрыва…

«Ты уже никогда не выберешься отсюда, жалкий дурак, – сразу ломанулся в брешь страха оглушительный потусторонний шепот. – Ты умрешь, умрешь, умрешь – и будешь кормить землю, мою землю!»

Он тряхнул головой, будто так можно было изгнать оттуда вонзившийся в сознание ядовитый шепот. И тут от толстой колонны, от опутавшей ее подобно кровеносным сосудам сети корней отделилось что-то небольшое, юркое, проворное – при этом склизко-бледное, складчатое, будто подземная личинка, но с длинными тощими конечностями. Подобно мартышке, существо стремительно скакнуло Крейцу на плечи. В свете пламени он успел увидеть, что летящая на него голая тварь – нечто среднее между древней старухой и огромным зародышем – соединяется с колонной, с корнями на ней, длинной, гибкой маслянистой черной пуповиной. В следующее мгновение тварь принялась раздирать на нем гимнастерку, силясь добраться до горла, в лицо дохнул жуткий смрад – прямо перед собой Крейц увидел крошечные, сплошь черные глаза и беззубую пасть, из которой высунулось несколько бледных острых корней-отростков. Он ткнул твари в висок догорающим факелом, та, отдернувшись, повисла у него на руке – и, упав на колени, Крейц сунул руку с вцепившейся в нее ведьмой прямо в огонь. Пламя набросилось на длинные серые патлы, охватило истекающую чем-то маслянистым пуповину. Тварь беззвучно распахивала рот – ни звука оттуда не исходило, лишь жуткий мертвецкий смрад. Палкой от догоревшего факела Крейц нагнул ее голову в самое пламя.

– Сама заварила – вот и расхлебывай теперь, мразь… вот и пей до дна.

В дыму он уже почти терял сознание. Сбил огонь с рукава гимнастерки. Рука от кисти до локтя болела нестерпимо. В свете пожара был виден черный проем подземного коридора. И он побежал из последних сил, в кромешной темноте, спотыкаясь на стыках плит – но бежал вперед, не думая о гибких острых корнях, которые в любой миг могут вонзиться в его плоть, не думая о динамите, о наверняка отравленных ранах… Бежал и бежал дальше. И когда впереди забрезжил сумеречный свет, позади глухо рвануло, сверху что-то посыпалось – земля, труха, камни? – и он потерял сознание.

* * *

Очнулся Крейц от холода. Он лежал на спине прямо под люком, и ему в лицо ярко светили электрические фонари стоявших наверху людей. Он осторожно согнул руки и ноги, поднял к лицу обожженное предплечье – волдыри в ошметках ткани. Ожог второй степени, автоматически отметил он, это еще ничего, это еще, можно сказать, легко отделался. Болели раны на плечах. Отравлены ли, смертелен ли яд?.. Скоро он это узнает. А сейчас – сейчас он хочет думать лишь о ночной морозной свежести, о высоченном, в таких пронзительных весенних звездах, небе, под которое его вытащили несколько крепких рук. Красноармейцы что-то говорили, спрашивали, к нему наклонялись разные лица. С трудом, будто сквозь вату, Крейц начал различать отдельные слова.

Выживет ли он сейчас? Доживет ли до конца войны? Переживет ли то, что будет потом – оставят ли в покое сына репрессированных?.. Да, можно с ужасом думать обо всем этом; страх – брешь, страх – яд. Но лучше подумать о том, как он однажды пройдется по набережной Невы, вдохнет теплый воздух над умудренными, многое повидавшими за два с половиной столетия камнями, пригретыми слабым северным солнцем – и отраженные в тихой воде летние облака будут так высоки и торжественны в безмятежном, забывшем о бомбардировщиках мирном небе.

Сергей Возный. Ассистент

Не помню, когда увидел его впервые. Лет в пять, наверное. По комнате стелился табачный дым, моя лежанка за ширмой давила в спину деревянными ребрами. Мама с отчимом, невидимые в темноте, кряхтели и делали что-то для меня запретное – если высунешься не вовремя, будешь битым.

Тут он и появился. Тень за лежанкой, плотнее и гуще любых теней. Игрушечный медведь, большая матрешка, другое что-то? Мягкие линии и голубой, красивый отсвет глаз – они меня и успокоили. Не бывает у чудищ такого взгляда! У новорожденных котят бывает, но про них я тогда не знал и просто улыбался этой лазури, пока не сморило.

С тех пор голубые глаза поглядывали на меня частенько. Из-под лежанки, с антресолей, из самых темных и таинственных углов коммунальной квартиры, где настоящей темноты никогда и не было. В длинном коридоре громоздились велосипеды и санки, на гвоздях висели тазы, пахло всегда пригорелой пищей и туалетной хлоркой. Мне там нравилось. Даже когда соседи скандалили меж собой, или когда отчим орал на маму, обещая «замокрить прошмандовку сучью». Бил, правда, редко – боялся милиции. По его длинным, жилистым рукам от плеч сползали синие татуировки, шрам на верхней губе прятался под усами, но улыбка дяди Лени казалась мне шикарной. Как и умение играть на баяне, вытягивая песни не хуже Валерия Ободзинского с грампластинок:

Эти глаза-а напро-отив –

Калейдоско-оп а-агней…

Будто видели они с Ободзинским то же самое, что и я.

– Он настоящий мужик, понятно? – повторял я шепотом мамины фразы, и глаза из темноты обдавали меня теплом долгожданного лета. – Он сильный, гордый, никогда не дрейфит. Еще бы драться перестал!

Голубоглазую тень я сперва никак не называл – все равно ведь не отвечает. Вообще обходится без звуков. Иногда