не заглядывал в его, наверное, самые глубокие работы: «Не мир, но меч» и «Грядущий хам», «Толстого и Достоевского»; об этой книге Томас Манн писал, что она была одним из сильнейших интеллектуальных впечатлений его жизни.

Но думать о Мережковском иначе как с нежной благодарностью я не могу. Я обязан ему целым миром, с которым мог бы и не соприкоснуться. Ему же я обязан и Розановым, хотя тот был его главным оппонентом и противником в религиозных вопросах.

Упомянув впервые о Розанове и горячо уговаривая меня читать его, Мережковский сказал: «Послушайте, Розанов сейчас умирает. Умирает от болезни, умирает от голода. Он представляет себя большим врагом Христа и в книгах продолжает с ним бороться. Но он уверен, что на том свете Христос примет его так, как никого из нас. Всю свою жизнь Розанов шел назад ко кресту и с ужасом видел лишь тень креста на земле».

II. Человек в колодце

Левин верно упрекает меня в «эготизме». Конечно — это есть. И даже именно от этого я и писал (пишу) «Уед.»: писал (пишу) в глубокой тоске как-нибудь разорвать кольцо уединения…

Это именно кольцо, надетое с рождения.

Из-за него я и кричу: вот что здесь, пусть — узнают, если уже невозможно ни увидеть, ни осязать, ни прийти на помощь.

Как утонувший, на дне глубокого колодца, кричал бы людям «там», «на земле».

(«Опавшие листья», том I)

Василий Васильевич Розанов родился в 1856 году в провинции, потом перебрался в Петербург, в свое время был популярен и даже знаменит в определенных кругах русской интеллигенции, умер в 1919 году, в январе, в нищете, голоде и одиночестве, найдя приют в одном из существовавших тогда еще православных монастырей.

Первой его профессией было учительство, а первая книга посвящена педагогике, она не вызвала никакого резонанса; впрочем, сам автор со временем от нее отрекся. Все остальное, написанное им, это либо сборники статей, либо чужие тексты с его комментариями, либо заметки личного характера. Почти все они так или иначе связаны с темами пола и религии, причем не абстрактно, а каждый раз конкретно, обычно по случаю того или иного примера из жизни. «Может, я бездарен, — говорил он, — но тема моя гениальна»[265].

Розанов — верный сын Православной церкви, ходит в церковь, любит Церковь во всем, что ее связывает и сопрягает с семейной, частной жизнью, любит все, что освещает, согревает и придает смысл жизни миллионам семей, трудящихся в поте лица и ничем особенным не выделяющихся. В то же время с годами он все более отчетливо начинает выступать против того, что считает самой сутью христианства.

В своих ранних книгах Розанов ратует за церковные реформы. В книге «В мире неясного и нерешенного» (1899) он настаивает на более ранних браках, на упрощении бракоразводных процедур. Царская цензура не видит в этом ничего возмутительного. В 1889 году выходят его «Религия и культура» и «„Легенда о Великом инквизиторе“ Достоевского». В 1900 году — литературные исследования, в 1906 году — «Около церковных стен», в 1911 году — «Итальянские впечатления» и «Темный лик». В последней книге, да и то в мелким шрифтом напечатанных сносках, Розанов объявляет о своей позиции не только против христианства, но и против самого Христа. В 1912 году он издает книгу «Люди лунного света», так он называет христиан, в том же 1912 году выходит «Уединенное». Эта небольшая книжица — в полном смысле его книга и дает представление о масштабе этого писателя.

«Уединенное» — сейсмограф не только мысли, но и вздохов и стремлений сердца. Рядом с каждым замечанием, каждой записью в скобках указан момент их создания: «за раскладыванием монет» (Розанов был страстным нумизматом), «в бане», «в поезде» и даже «в клозете». Внутренней необходимостью Розанова было записывать немедленно; он уверял, что малейшее движение тела уже меняет мысль. Встал от стола — мысль уже другая. Он часто дописывал письма по кругу листа, боясь перевернуть страницу, чтобы не прервать мысль.

В том же стиле мгновенных заметок созданы «Опавшие листья» (первый том в 1913 году, второй в 1915 году).

Сам Розанов так описывает характер этих книг:

Совершенно не заметили, что есть нового в «У.». Сравнивали с «Испов.» Р., тогда как я прежде всего не исповедуюсь. Новое — тон, опять — манускриптов, «до Гутенберга», для себя. Ведь в Средних веках не писали для публики, потому что прежде всего не издавали. И средневековая литература, во многих отношениях, была прекрасна, сильна, трогательна и глубоко плодоносна в своей невидности. Новая литература до известной степени погибла в своей излишней видности; и после изобретения книгопечатания вообще никто не умел и не был в силах преодолеть Гутенберга. Моя почти таинственная действительная уединенность смогла это.

(«Опавшие листья», т. 1)

Как будто этот проклятый Гутенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушелись «в печати», потеряли лицо, характер. Мое «я» только в рукописях, да «я» и всякого писателя. Должно быть, по этой причине я питаю суеверный страх рвать письма, тетради (даже детские), рукописи — и ничего не рву; сохранил, до единого, все письма товарищей-гимназистов; с жалостью, за величиной вороха, рву только свое, — с болью и лишь иногда.

(«Уединенное»)

Читатель найдет в этих книгах, нередко на одной и той же странице, суждения расходящиеся, а иногда и прямо противоположные друг другу. Но аутентичность, пластика выражений, часто глубина мгновенного освещения целых областей мысли и человеческих чувств восхищают. В свое время эти книги произвели сенсацию в России, вызвав волну многочисленных подражаний.

Переводчик Розанова на французский, Шлёцер, пи-шет, что

каждая мысль, даже самая абстрактная, имеет физиологические корни, но бывает, что эти корни можно отрубить без