думала обо всех, кто жил здесь до нас, и о том, что дом значил для них. В детстве я часто задавалась вопросом: что за события происходили под этими сводами, затрагивая судьбы тех, кто теперь лежит на кладбище?

Однако самые яркие воспоминания, хранящиеся в моей памяти, связаны не с людьми или событиями, но со звуками. Звуки Симоды — это мерное тиканье часов в холле, каждые тридцать минут прерывающееся громким боем. Всякий раз, когда дедушка уезжал сюда в одиночестве, я звонила ему из Токио и всякий раз внимательно прислушивалась: в трубке звучал его мягкий голос, и, если окно в кабинете было открыто, до моего слуха доносилось чириканье птиц в саду, а затем их свист заглушал медленный перезвон часов. Мне говорили, что так звонит Виг-Бен, самые большие часы в мире, но для меня этот звук всегда был звуком Симоды. Суета и шум Токио отступали, я видела залитую солнечным светом гостиную, блестящие полы из тикового дерева, покачивающиеся за окном ветви деревьев. Воображение уносило меня дальше, за пределы дома. Я с легкостью могла представить пляж, начинающийся сразу за садом, накатывающие на берег волны и дышащий свежестью океан. Бой часов заглушал голос деда, но в те несколько секунд, что звучали куранты, слова становились не важны. Казалось, я сама нахожусь там, в самом сердце нашего дома, слушая его мерный стук.

Летним утром, проспав допоздна, я спускалась вниз и обнаруживала, что в доме никого нет — все давным-давно перебрались в сад. Я подходила к окну кухни и, стоя босиком на розовом линолеуме с кружкой горячего «Мило»[105] в руке, смотрела на лужайку, тянущуюся до самого обрыва. Там же находилась лесенка, по которой мы спускались на пляж.

Случалось, вода в море становилась пепельно-серой и неспокойной, предвещая надвигающийся шторм. Но выпадали и ослепительно-ясные дни. Поднимающиеся на горизонте белые облака катились в сторону суши, словно клубы тумана, а ветер приносил с собой морскую соль. Бугенвиллея, посаженная еще бабушкой, обвивала крышу веранды. Дедушка научил меня ухаживать за этим растением. Из года в год, несмотря на резкие ветры и холод, узловатые стебли бугенвиллеи вновь и вновь покрывались густой массой пурпурных цветов, а из чашечки каждого цветка выглядывал еще один, крошечный с белыми лепестками. В то последнее лето, выходя на веранду и спускаясь на лужайку, я подумать не могла, что наш дом, наша земля и этот вид на море больше не будут моими.

Я все еще езжу в Симоду. Выхожу из поезда и иду от вокзала вверх по холмам через лес. Здесь я ощущаю присутствие мамы, она рядом, мы вместе петляем между стволами деревьев. И все же, когда я спускаюсь по склону холма к берегу, где лес становится реже, я возвращаюсь к реальности. Я смотрю на наш дом и чувствую себя вором.

Сейчас там живут другие люди. А я словно вторгаюсь в их жизнь, посягая на их воспоминания. И на свои собственные тоже. Дедушкиной теплицы, которую он соорудил для выращивания клубники в зимнее время, больше нет, на ее месте стоит большой надувной бассейн. Сади цветочные клумбы исчезли, осталась одна лужайка, засаженная травой, за которой гораздо проще ухаживать. Старая деревянная веранда, затенявшая южную часть дома, разобрана, а получившаяся в результате площадка выложена серой бетонной плиткой. И бугенвиллея тоже исчезла. Я смотрю на окно спальни, как будто все еще ожидаю увидеть на подоконнике Тару, моего белого игрушечного тигра, но там нет никаких игрушек. Люди, которые живут под этой крышей, ничего не знают о моей семье и понятия не имеют, что здесь произошло. То, что было моим, больше не мое. А что было — ушло.

РАДИ РЕБЕНКА

Что у вас остается от семьи? Воспоминания, разные сувениры, безделушки, фотографии и, если вам очень повезет, домашнее видео. У меня же были эти видеокассеты: записи допросов человека, которого обвинили в убийстве моей матери. Я снова и снова пересматривала их. Самая последняя запись не дает мне покоя, я никак не могу отделаться от чувства, словно произошедшее надопросе было предрешено заранее.

Хотя начало не предвещало ничего необычного. В комнате нет ни единого окна, поэтому невозможно сказать, как выглядит день снаружи — светит солнце и ветер шелестит листвой на деревьях или мир придавлен угрюмым небом, которое сыплет серым дождем. Я лишь вижу, что сидящий перед камерой Каитаро держится точно так же, как и на всех предыдущих допросах. С самого начала он отказался подписать признание, заготовленное для него полицейскими детективами, и с тех пор этот вопрос больше не обсунедался. Но сегодня Хидео Куросава входит в комнату, держа под мышкой кожаный портфель, а в руке — газету. Каитаро вскидывает глаза и кивает, будто приветствует достойного противника. В иных обстоятельствах можно было бы подумать, что он даже рад встрече. Губы Накамуры кривятся в усмешке, когда он замечает портфель с документами, но пройдет немного времени, и он совершенно иначе будет смотреть на них, вынужденный отступить перед новой формой шантажа.

Куросава достает из кармана пачку сигарет.

Постучав по ней пальцем, он вытряхивает одну сигарету, затем еще одну. Первую предлагает Каитаро. Тот удивленно вскидывает бровь и смотрит на прокурора, словно спрашивая, какова цена этого неожиданного угощения. Куросава, слегка пожав плечами, кладет пачку на стол перед заключенным, а сам прикуривает и глубоко затягивается.

— Репортеры стараются вовсю, — сообщает он, кивая на газету, — особенно иностранцы усердствуют.

Каитаро смотрит на лежащую пред ним пачку сигарет и легким щелчком отправляет ее через стол обратно к прокурору.

— Господин Сарашима подал заявление об опеке над ребенком, — с невозмутимым видом продолжает Куросава. Он сидит, откинувшись на спинку стула, в позе, столь же расслабленной и непринужденной, как и его собеседник. — Газетчики явились к нему домой. К счастью, девочки в это время не было, они с экономкой уехали из города. И все же потом ему пришлось забрать внучку из школы.

— Они поедут в Симоду? — спрашивает Каитаро.

Куросава молчит.

— Нет, — наконец произносит он, — дом в Симоде выставлен на продажу.

— Ясно, — тихо говорит заключенный.

— Вы были дружны с господином Сарашимой? Каитаро медлит с ответом, затем качает головой: — Только один человек был дружен с Ёси.

— Его дочь?

— Да.

— Он одобрял ваши отношения?

— Он принял их.

— Вам было все равно, что он о вас думает? — с нажимом говорит прокурор. Но, не дождавшись ответа, меняет тактику. — А что насчет девочки? Вы общались с ней? Она вам нравилась?

— Как Суми? — спрашивает Каитаро.

— Она