сожгли в хлеву. Тогда погибло очень много людовичан, а вдобавок погибли те, которые приехали в Людвиковку, чтобы скрыться от смерти […].

В лагере в Дубне были очень плохие условия жизни. Там было очень много женщин, детей и стариков, которым было нечего есть. Люди из Дубна приносили свертки с едой […]. Знакомая моей мамы из Дубна, когда узнала, что мы в лагере, а папа погиб, принесла для нас две маленькие наволочки от подушек и пшеничные сухари […]. Мама завязала эти наволочки в форме рюкзака и надевала нам на спину […]. Лагерь был огорожен сеткой, но в сетке была дыра, и многие женщины, рискуя жизнью, бежали через эту дыру […]. Пришла новость, что будут грузить людей на поезд и повезут в Польшу. Моя мама договорилась с подругой [Парадовской], и они решили, что поедут вместе […].

Нас, женщин, детей, стариков, погрузили в вагоны для скота. Мы начали спасительное путешествие в Польшу. Людей в вагоны погрузили столько, сколько влезло. Там были женщины с детьми, старики и одинокие люди. Поезд шел только ночью, а днем была стоял. Во время стоянки была возможность выпросить что-нибудь поесть, хотя у нас с сестрой были сухари, которыми мы даже делились с другими детьми, у которых ничего не было.

[…] Ехали в очень плохих условиях. Мы, дети, свои физиологические потребности справляли через дырку, прорубленную в полу вагона, а взрослые — через отодвинутую доску в дверях вагона. Конечно, друг друга они должны были держать за руки.

Как-то раз мы сидели с мамой на нашем скромном насесте. Смотрим, а тут через толпу к нам пробирается маленькая девочка, примерно трех лет, звали ее Целина. Она подошла к моей маме и попросила, не могла бы та быть и ее мамой тоже. Она говорила, что у нее была мама, но [ее] в доме убили украинцы, сказала: «Я тоже была убитая, деревяшкой от винтовки». Оказалось, что Целинка говорила правду, потому что она ехала со своей теткой, которая, как она говорила, не знала, сумеет ли она управиться с ребенком. Тетка подтвердила, что Целинка говорит правду. Моя мама обняла этого ребенка и дальше мы уже эти сухари из рюкзака из наволочек грызли вместе [.]. Наконец мы доехали до города и поезд остановился. Поднялся такой переполох, [что] неизвестно было, что происходит. Наконец началась селекция: женщин с детьми и стариков в одну сторону, а тех, кто помоложе и поздоровее — в другую сторону. Так начался наш третий круг ада [.]. Нас заключили в пересыльный лагерь в Люблине[476], а поезд со всеми остальными поехал дальше, в Германию. В пересыльном лагере мы были недолго. Я помню кровати в несколько ярусов, сколоченные из досок, и на них немного соломы, чтобы спать [.]. Через несколько дней нас перегнали в лагерь в Майданек. Мы жили в деревянном бараке, а спали на земле, на которой было немного соломы. Там не было условий, чтобы мыться, размножились вши и чесотка. Туалет я запомнила, что там были только такие дыры [.]. Сухари уже кончились. Мы получали такой черствый хлеб, что его нельзя было разгрызть, а еще такой вонючий суп из брюквы [.]. Была зима 1943-1944-го, нам было очень холодно. Если кто-то не возвращался на свое место, то наперегонки разбирали его лохмотья [.]. Наконец, в конце марта 1944 г. по лагерю разошлась новость, что стараниями Красного Креста женщин и детей должны будут начать отпускать из Майданека [.]. Мы должны были покинуть лагерь, но ботинки у нас были так изношены, что их нельзя было носить! Моя мама пошла с нами к куче обуви, оставшейся от сожженных заключенных. Мама что-то нашла, сестра тоже что-то выбрала, у Целинки были свои хорошие ботинки, а я если находила один, то второго ботинка к нему не хватало. Наконец я нашла два одинаковых тряпочных шлепанца в клеточку. Они застегивались на пряжку и были на резиновой подошве, но вся беда в том, что они были на пять размеров больше […].

Однажды нас погрузили в вагоны для скота, на этот раз в открытые, и мы отправились. Мы доехали до города Ченстоховы, где нам приказали выходить из вагонов и прогнали через весь город в так называемый рабочий лагерь, не знаю, на какой улице это находилось […]. Хуже всего было то, что я, в этих ботах на пять размеров больше, не могла идти. Я все время цеплялась носками за камни, а идти надо было очень далеко. Мама несла Целинку, потому что она была меньше всех, а мы с сестрой держались за мамину одежду, потому что руки у мамы были заняты: на одной руке она держала Целинку, а в другой был узелок с одеждой. Когда мы подходили к этому лагерю в Ченстохове, то вдоль дороги по обеим сторонам стояли жители и присматривались к истощенным людям, которые еле шли. В какой-то момент одна пани подошла к моей маме и сказала, чтобы та отдала ей одного из троих детей. Я была от мамы справа, так эта пани показала на меня, что меня возьмет. «А с двумя вам будет проще», — сказала она. Мама сказала, что «этой не отдам, потому что она похожа на отца, а он был убит». Тогда та пани говорит: «Так отдайте мне эту, вторую», — то есть мою сестру, — «потому что этой (на руках) вы мне не отдадите, она же маленькая, ей нужна мать». Мама ей сказала, что этой тоже не отдаст, «потому что это моя дочка, она на меня похожа; если вы так хотите, то я вам дам того ребенка, который на руках, потому что он не мой, я о нем только заботилась». Пани спросила про имя, а ребенок сам сказал, что ее зовут Целинка. Пани протянула руки к Целинке, а та сама протянула ручки к пани, и женщина взяла ее на руки. Я помню, как Целинка повернулась к маме, поцеловала ее, обняла и сказала: «Спасибо тебе, мамочка. Теперь у меня будет другая мамочка». Та пани сказала свой адрес, но мама в этой неразберихе забыла. Я запомнила Целинку, потому что на щеке у нее был шрам от удара винтовкой того бандеровца. Она была завернута в шерстяной платок, вязанный на спицах: платок был розового цвета и на спине был завязан узлом. Мы больше никогда не встречали Целинки,