многие подобные польские поселения, была стерта с лица земли, исчезла с карт. Но там осталась польская кровь и кости принявших мученическую смерть. В сердцах липничан остались боль и отчаяние. Мы потеряли все имущество. Мы чувствовали страх, сомнение в завтрашнем дне и боль от утраты самых близких. Мы стали беженцами. Однако призрак голода был сильнее рассудка. Чтобы найти хоть что-то из осенних посевов, отец с братьями мамы собрался на наши поля. Это было последнее путешествие моего папы к родным местам. Вернулся он с пулей в груди, в него выстрелили из засады, когда они возвращались домой. Замечательный многоуважаемый доктор Туркевич был бессилен: пуля повредила предсердие. Я помню отца, который лежал на кровати за стеклянными дверями в больнице. Грудь у него была перевязана бинтами. Я не мог понять, почему он не берет меня на руки. Почему во время очередного посещения мама разбила на лестнице банку с компотом и почему она так страшно плакала. Кажется, я успокаивал маму: «Мама, тише, папа спит». В моей памяти остался образ похорон. Все очень плакали, а мама потеряла сознание. Только через несколько лет я понял: мы остались без отца, остались наполовину сиротами. Приходской священник ксендз Россовский в уведомлении в день похорон написал: «Роман Гермашевский, с. Сильвестра и Марии из дома Гутницких. Родился 10.11.1900, умер от огнестрельной раны легкого в Березном дня 28 августа 1943 года. Оставил жену Камилу, детей: д. Алину, с. Владислава, д. Сабину, д. Анну, д. Терезу, с. Богуслава и с. Мирослава».

И так началась следующая трагическая глава нашей семейной эпопеи. После смерти отца мама пережила шок, но не сломалась и пришла в себя. У нее ведь было семеро детей. Она не могла рассчитывать на чью-либо помощь, потому что все были в такой же ситуации, как и она. Она работала, не щадя сил: была прачкой, портнихой, кухаркой, но для нас она всегда была мамой. Она не показывала усталости, и каждому из нас дарила материнскую любовь. Меня она особенно любила: я был самым младшим ребенком и как бы чудом спасенным. Трудолюбие и усердие моей мамы были необычайны и достойны глубочайшего уважения. Когда голод заглянул нам в глаза, мама без колебаний сняла обручальное кольцо и отдала его за две, буквально за две буханки хлеба. Она сумела убедить конвоира-фольксдойча, что от нас не будет никакой пользы в Германии. И — о чудо! — из вагона нас отвели «домой». Этим домом было помещение бывшей городской бойни, без стекол в окнах, с бетонным полом, который был заботливо прикрыт соломой, раздобытой мамой. В этой безнадежной ситуации руку помощи нам протянул всегда благожелательный ко всем ксендз Россовский. В своем приходе в Березном он приютил маму с большой толпой ребятишек. Мы поселились в комнатке на втором этаже, с видом на обширный парк. Там на высоких деревьях целый день пронзительно каркали вороны. Около дома приходского священника стоял внушительный костел с двумя башнями, а у каменной ограды была колокольня.

Брат приходского священника, пан Ян, особенно полюбил меня. Целыми днями, даже тогда, когда он звонил на службу, я сидел у него на коленях и цеплялся за его штаны. Он брал меня с собой гулять на берег реки Случ, и с высокого берега показывал мне русских солдат, которые отрабатывали стрельбы. Пел, подымал высоко над головой, проносил меня в воздухе, подражая полету птиц, и говорил: «Ты орел». Будучи уже офицером, в 60-е гг., я тайно навещал ксендза Россовского и его брата пана Яна в их приходе в Згеже; он гордился мной — я был птицей. Сейчас оба они покоятся на кладбище в Мольной. Когда я получил звание генерала, то навестил это место. Местные жители были удивлены, глядя на какого-то важного генерала в мундире стального цвета, который кладет цветы на могилу ксендза и стоит задумавшись.

Забота о детях пробуждала нашей маме скрытые силы. Она смогла подготовить свою, как она говорила, «детвору», к путешествию в неизвестность, на Запад. Мы ехали, это я уже помню, в товарном вагоне вместе с какой-то другой семьей. Путешествие поездом было для детей изрядным приключением. Я чувствовал себя беззаботно, тем более что я не понимал, почему взрослые так горько плачут. Сквозь щели в досках мы старались рассмотреть новый, другой, неведомый мир. Я в первый раз увидел большие дома — «здания», а появление автомобиля вызывало неописуемый восторг. Все путешествие сопровождалось непрестанным грохотом, стуком колес, фырканьем, свистками паровозов. Все постоянно качалось, дергалось, то и дело переставляли вагоны. На одной из многочисленных остановок мама решила приготовить горячую пищу и пошла зачерпнуть воды. Наклонилась и упала в каменный колодец с вертикальными стенами. Плавать она не умела, и отчаянно цеплялась за траву, которая росла по стенам водосборника. Та обрывалась, мама захлебывалась и тонула. Она уже готова была смириться со своей судьбой. Чтобы оставить что-то после себя, она выбросила на поверхность кастрюлю, за которую до того судорожно цеплялась. Такая кастрюля в то время была настоящим сокровищем. Тут она внезапно вспомнила детей, и это прибавило ей сил. Новая попытка выбраться из ловушки оказалась удачной. Измученная, мокрая, продрогшая, она вернулась в вагон и как ни в чем не бывало приготовила еду. Только через много лет она рассказала правду. Путешествие продолжалось, и только в конце июня эшелон достиг окрестностей Вроцлава. Мы оказались счастливчиками, потому что не разделили трагической судьбы тысяч волынцев. Мы пережили наш, польский Холокост, и оказались на незнакомой, чужой земле. Мы поселились в Волове. Первые две недели вместе с многими семьями мы провели «на платформе», т. е. в зале паровозного депо. Мама с тоской высматривала нашу коровку. Через неделю, вместе с сотнями других, появилась наша кормилица, которую мама распознала по тоскливому мычанию в стаде, насчитывавшем несколько десятков голов. Они узнали друг друга, потому что корова сразу сменила грустное мычание на радостный рев и разделила радость мамы, сердечно облизав ее шершавым языком. Мы поселились на окраине города, на первом этаже дома на улице Костюшко. Нам не хватало брата Владека, который во время перевозки заболел тифом. Без сознания его забрали в госпиталь где-то в Катовицах. Когда он выздоровел, то несколько недель блуждал по Возвращенным землям в поисках своих. Он искал во Вроцлаве, Щецине, Квидзыне. Послушав интуицию, он вернулся в Нижнюю Силезию. Однажды, когда мы с сестрой Сабиной смотрели в окно на улицу, обсаженную каштанами, я заметил, что по тротуару