шагает парень — босиком, в порванных коротких штанах, а на голове у него выгоревшая шапка. «Владек!» — крикнула сестра. Он посмотрел — и сразу же одним прыжком оказался рядом с нами. Тогда я увидел, как плакала мама. Это были слезы счастья.

Вскоре мама получила квартиру поближе к центру, в здании на улице Берута. Здание было более чем скромным, и по виду мало чем отличалось от соседних домишек. Этот дом точно отражал наше материальное положение. У нас было две кровати, шкаф, столик и большой стол с несколькими стульями. Подвала в доме не было, но зато у него было неоценимое достоинство: рядом во дворе находились маленький хлев и крошечный садик, а посередине двора росла большая черешня. Вместе с братом Богданом и ребятами со двора мы просиживали на ней с ранней весны до поздней осени. В хлеву похрюкивала свинка и мычал теленок. За стайкой кур присматривал солидный петух, который, к огорчению моей сестры Терезы, провожал ее в ближайшую школу. В саду росли овощи и абрикосы, за забором был большой парк, а рядом с ним мрачное кладбище — вот мир моего детства. Я изучал окрестности и природу, и очень часто жаловался маме на воробьев с соседней крыши, которые, как мне казалось, передразнивали меня и чирикали: «Мирек — дурик». Я очень сердился на них, и при помощи собственноручно изготовленной пращи пытался восстановить справедливость.

Мама полностью посвятила себя детям. Мы считали, что она может все. Из старого плаща она сшила нам элегантные костюмы. Когда оказалось, что выращенная свинка больна и ее даже нельзя съесть, мама достала где-то каустической соды и сделала из нее мыло, которого тогда очень не хватало. Каждую субботу меня и Богдана тщательно мыли («драили»), а вода после мытья была грязная, «как с собаки». Затем нас одевали в длинные рубашки, и после обязательной молитвы мама укладывала нас в кровати с туго накрахмаленным бельем. Перед сном мама рассказывала сказки или пела песенки. А когда к нам привязалась чесотка, от которой мы очень страдали, она не растерялась и, воспользовавшись чьим-то советом, разбирала минометные снаряды, добывала изнутри желтый тротил и варила его с дегтем. Тщательно вымыв, она мазала нас этой ужасно смердевшей, но единственно доступной тогда мазью.

Чтобы улучшить быт семьи, в соседнем доме на главной улице мама открыла магазинчик. Помещение было маленькое, а в нем сплошные сокровища: конфеты, пирожные, леденцы и, конечно, соль, мука, крупа, подсолнечное масло и т. д. Я любил там сидеть, иногда мне перепадало что-нибудь сладкое. Я до сих пор люблю пирожные, проложенные белым ароматным кремом. Как-то раз мама оставила меня в магазине на минутку. Тогда появился маленький человечек. «Ты один?» — спросил он. «Да», — ответил я. «Я тебе дам злотый на конфеты, а ты скажи, где мама прячет папиросы», — предложил он. Я почувствовал себя хозяином и уверенным движением руки показал: «Вот здесь, под печкой». Пришелец улыбнулся, вытащил из-под печки дрова и вынул из глубины две длинные желтые коробочки с силуэтом странного коня (это был верблюд на «Кэмэле»). Он положил их на прилавок. «Ну что ж, подождем маму», — сказал он. Человек распахнул полы пиджака, а за поясом у него был револьвер. И вот так, за обещанный злотый, я разоблачил мою маму. Злотого тот пан мне не дал. Он забрал маму «в УБ», как тогда говорили взрослые, на противоположной стороне от нашего парка. Целых две недели, пока мамы не было, мы бродили по округе, как оголодавшие волчата. Сестра Ханя взяла меня в парк. «Сейчас мы поедим», — сказала она и дала мне гроздь ягод бузины. Ел я жадно, потому что был голоден. Ягоды были сладковатые и от них тошнило. В определенный момент я вывернул наружу все содержимое желудка в страшных судорогах. Даже теперь, когда я прохожу рядом с кустами бузины и вижу спелые ягоды, я чувствую, как внизу все сжимается, и спешно отхожу. Эта реакция — наверняка кара за предательство собственной матери. Кара, которая не имеет срока давности.

В 1983 г., вместе с женой и дочкой, я навестил родные места. Меня очень сердечно встретили местные жители. В 60-е годы на месте трагедии рядом с бывшим Народным Домом, где похоронили убитых липничан, на братской могиле насыпали высокий курган. Табличка гласила: «Здесь покоятся останки 182 невинных жертв». Я знаю об этом по рассказам брата Владислава. Когда я приехал, кургана уже не было. Местные утверждали, что он мешал полевым работам. Останки замученных с почестями перенесли на кладбище в соседней деревне Бялка. Поставленное там надгробие ничем не выделялось на фоне других могил. Маленькая табличка потрескалась и надпись стала неразборчивой. Я не жалею, что не запомнил ужасных сцен той страшной ночи. А две мои сестры, Анна и Тереза, и брат Богдан еще много лет после этих событий вскакивали по ночам с криками ужаса.

Ян Кульмановский

«Ко мне подошли трое украинцев и начали колоть меня штыками» (Сообщение бывшего жителя селения Углы на Волыни)[464]

Я родился в деревне Углы, Сарнского повята, Волынского воеводства [.][465]. Я жил [там] вместе с родителями, братьями и сестрами до памятной ночи 13 мая 1943 г.

Углы были окружены украинскими бандами с юго-востока, потому что там ближе всего к деревне подходил лес. С другой стороны были пахотные поля и территория была свободная. В ночь с 12 на 13 мая на рассвете начался обстрел деревни зажигательными пулями. Дома, крытые соломой, и хлева начали гореть. Среди проснувшихся жителей поднялась паника […].

Все в горячке стали убегать, каждый в сворю сторону. Мама с младшей сестрой, 8-месячной Халинкой на руках, папа с двумя сестрами — Антосей и Янкой, и я с самой старшей сестрой Констанцией, которая схватила меня на руки, обернула старым ватником и побежала в сторону деревни. В деревне была такая старая курная изба. Там мы встретили маму с ребенком, мама была ранена в бок. Мама с ребенком побежала к соседям за помощью. А мы с сестрой стали убегать в сторону полей. Через несколько сотен метров сестре попала в голову пуля, и я остался на этом поле один. Через минуту ко мне подошли трое украинцев и начали