– Когда родился твой брат, – сказала Уте, – я была совсем одна. Я позвонила в больницу и вызвала такси. Я была очень напугана, я не знала, что делать, – малыш должен был появиться с минуты на минуту.

– Ма-а-м, – застонал Оскар и закатил глаза.

– Я открываю окно спальни и зову старого мужчину, гуляющего на улице. Ему понадобилось много времени, чтобы оглядеться и понять, кто кричит. «Ich habe ein Baby!»[33] – кричу я, и только когда проходит схватка, понимаю, что звала его на немецком. Наконец он понимает, но ему нужно много времени, чтобы попасть в дом, потому что все двери закрыты в целях безопасности, и ему приходится разбить окно. В этом доме разбилось столько стекла… – Уте откинулась на диване, погрузившись в воспоминания. – К тому времени, когда мужчина добрался до спальни, мой маленький Оскар уже родился. Знаешь, почему я его так назвала?

– Так звали того старика, – сказал Оскар, словно он уже миллион раз слышал эту историю.

Из кармана он достал прощальную записку отца – склеенные кусочки.

– Нет, неверно, – сказала Уте. – И без того слишком много лжи. Это второе имя Оливера Ханнингтона.

Мы с братом в замешательстве уставились на нее.

– Я злилась на Джеймса из-за того, что он уехал, что забрал Пегги, что не вернулся, что мне пришлось рожать одной. Поэтому я назвала ребенка Оскаром.

– В честь Оливера Ханнингтона? – переспросила я, пытаясь все окончательно уяснить.

– Да, в честь Оливера Оскара Ханнингтона, – сказала она и повернулась к моему брату: – Он был другом твоего отца… – Она сделала паузу, тщательно подбирая слова. – И моим. Когда я забеременела, я не знала, кто отец, Оливер или Джеймс. Я сказала это твоему отцу по телефону, из Германии. Поэтому он и уехал.

Я вспомнила, как часто думала, что Оливер Ханнингтон плохо влияет на моего отца, но теперь оказалось, что я переживала не за того родителя.

– Мне нужно было промолчать, – продолжала Уте. – Конечно, когда ты родился, я могла с уверенностью сказать, что твой отец – Джеймс. Но к тому времени было уже поздно, он уехал. И Пегги с ним.

Оскар уставился на записку.

– Это все моя вина, – сказала Уте.

Она собиралась что-то добавить, но зазвонил телефон. Мы с ней посмотрели друг на друга, затем она с усилием поднялась с дивана и вышла из комнаты. Я слышала, как она сняла трубку в прихожей.

– Алло?

– Что? Что случилось? – спрашивал Оскар, заглядывая мне в лицо.

– Ш-ш-ш, – сказала я и направилась к двери. – Это, видимо, из полиции.

Уте не было слышно. Когда я заглянула в прихожую, она сидела у телефона на банкетке, той самой, что стояла там в моем детстве. Она смотрела на меня, прислушивалась к голосу на другом конце линии, и лицо ее бледнело.

– Они нашли Рубена? – спросила я.

Но она подняла руку, призывая меня замолчать, и продолжала слушать.

– Нет, я думаю, вы ошибаетесь, – сказала она. – Это невозможно.

– Они нашли его? – снова прошептала я, но она отвернулась.

– А что насчет имени, нацарапанного в хижине? – спросила она в трубку.

– Почему звонят из полиции? – спросил Оскар, дергая меня за рукав.

Я отмахнулась от него.

– Они вернулись в хютте, в хижину, чтобы найти Рубена. Они сказали, что позвонят сегодня.

– Да, все верно, но последние два месяца она находится на лечении, – говорила Уте. – Да, окей. Завтра.

Она аккуратно повесила трубку и встала.

– Они нашли его? – спросил Оскар.

Уте вернулась в гостиную, подошла к роялю и оперлась на него обеими руками. Не оборачиваясь, она сказала:

– Я хочу, чтобы ты пошел в свою комнату, Оскар. Мне нужно поговорить с Пегги наедине.

– Ну почему? – заныл он. – Что они сказали?

– Пожалуйста, Оскар, немедленно.

Ее голос испугал меня, как, видимо, и моего брата, потому что, надув губы, он удалился. Я слышала его шаги на лестнице, хотя подозревала, что он просто топает по нижней ступеньке, а сам прислушивается за дверью. Мне нужно было увидеть лицо Уте, но казалось, что она не собирается поворачиваться, так что я подошла к роялю и села на скамью перед опущенной крышкой.

– Он умер, да? – спросила я, уже беспокоясь за существо внутри меня.

– Нет, Пегги, он не умер. – Она повернулась, чтобы посмотреть на меня, и я выдержала ее взгляд. – Они сказали, что его никогда не существовало.

Она отвела глаза, а я подняла крышку и снова увидела ряд отполированных зубов.

– Они нашли только твои отпечатки… – Она запнулась. – На топоре.

Спокойно и неторопливо я положила руки на клавиатуру, в начало «Кампанеллы».

– Они обыскали другой берег, но лагеря там нет. Ты понимаешь, Пегги?

Я мягко нажала на клавиши, но рояль не издал ни звука. Я снова подумала о прекрасном безмолвном пианино в хютте, расколотом тем топором, которым Рубен убил моего отца.

– Они нашли твою берлогу, но не нашли в ней шапки Рубена. Там не было никакой шапки, Пегги!

Я сняла пальцы с клавиш и услышала глухой стук молоточков.

– Они нашли только синие варежки, и больше ничего.

Уте наклонилась вперед, удерживаемая изгибом рояля.

– Там были два имени, вырезанных на деревянной стене. Но они сказали, что, когда в твоей больничной палате делали уборку, на стене нашли те же два имени. Пегги?

Она смотрела на меня, ожидая ответов, но у меня их не было.

– Они сказали, что ты выдумала Рубена, но если это так, то не Рубен убил Джеймса. И если Рубен ненастоящий, это значит, что ребенок…

Она снова посмотрела на мой живот и не закончила.

Я нажала на клавиши, на этот раз сильнее, и позволила пальцам свободно следовать по тому пути, который они выучили наизусть. Я знала, как Уте смотрит на меня, я слышала, как она ахнула и затаила дыхание на все то время, пока я играла, но я сидела с закрытыми глазами, отдавшись музыке. А потом Уте подняла верхнюю крышку, комната наполнилась волшебными звуками, и я поняла, что музыка берет свое начало там, где реальность, там, где истина.

Мама стояла у раковины и чистила картошку. Я надела пальто и взяла фонарь, висевший на крючке за дверью погреба.

– Я ненадолго, – сказала я и вышла через заднюю дверь, прежде чем она успела остановить меня.

Хотя было уже очень поздно, мороз отступил и в воздухе потеплело. Глаза привыкли к темноте, пока я шла тем же путем, которым мы шли сегодня с Оскаром, к дальнему концу сада, до