— Ну, ради гостя…

— Не откажусь, но если можно, то лучше стопку нашей «Выборовой». По старой военной привычке.

— Еще? — спросил я после первой.

— Нет, спасибо, разве что в Гданьске. Ты спрашивал, почему я живу один?

— Не спрашивал, просто так вышло, — произнес я, не зная, что ответить, чтобы не обидеть друга.

— У меня была жена, — начал Владислав изменившимся голосом, словно ему было неприятно об этом говорить. Потом замолчал и взглянул на меня, ожидая моей реакции. Я подбодрил его понимающим взглядом.

— После войны я несколько лет отсидел в тюрьме.

— Значит, и ты тоже? — не скрывая удивления, воскликнул я. — До меня доходили слухи, что ты был важной шишкой, не то партийным, не то профсоюзным деятелем.

— Да, верно. Обвинения, которые мне предъявили, были сфабрикованы, но тогда врагами считали многих трезвомыслящих людей, видевших необходимость изменений в управлении, в хозяйстве, а прежде всего требовавших, чтобы к человеку относились как к полноценному члену общества. Я чистосердечно и открыто говорил об этом на самых высоких ступенях партийной и профсоюзной лестницы, однако нашлись люди, обвинившие меня в ревизионизме, каком-то уклоне и подрыве основ нашего строя. Многие из них потом покинули страну, многие перешли в оппозицию, которой еще недавно казалось, что она берет верх. Нужно ли называть имена этих людей? Суд поверил им. Из партийного работника я стал врагом и просидел почти четыре года.

— Я тоже сидел, — медленно проговорил я, вспоминая это тяжкое время. — Три года, семь месяцев и три дня.

— За что?

— До сих пор не знаю. Видимо, за то же, что и ты. Меня взяли прямо в порту, даже не успел поздороваться после рейса с семьей. Повели разговор о войне. Я же воевал на Западе. «Вернулся домой?» — спрашивает один из органов. «Вернулся», — отвечаю. «Специально?» — спрашивает дальше. «Специально и добровольно», — говорю. «А зачем?» Попробуй объясни такому, зачем ты вернулся домой.

— Не поверили?

— Какое там! Нашли какое-то доказательство виновности — и влепили срок. Девятьсот шестьдесят восемь недоспанных рассветов. Это было хуже торпед и бомб.

— Мне это тоже знакомо, Янек. Не хочу вспоминать. Это ушло в прошлое, хотя и сидит как заноза.

— Это тот же самый балласт или, если предпочитаешь, жизненный опыт.

— Ужас тех лет усугубился для меня тем, что их эхо отдалось позже.

— Да что ты?

— Вот именно. После реабилитации я снова, с еще большей энергией принялся за работу в партийном аппарате. Наступил декабрь семидесятого года. Я болезненнее, чем большинство моих товарищей по партии и партийной работе, пережил те трагические дни. Потом обновление, опять труднейшая партийная работа. В семьдесят шестом году — снова беспорядки; я встал на защиту рабочих. И вылетел из партии. Нет, не по своей воле. Билет я им ни за что не отдал бы. Его у меня забрали, причем то ли назло, то ли чтобы унизить, за два часа до торжественного собрания 22 июля[67]. Настал август восьмидесятого года. На этот раз Солидарность. Меня заманивали в нее, предлагали доходные должности. Я отказался. А тут мне вернули партбилет. Вспомнили обо мне старые друзья, рабочие.

— Ты должен гордиться.

— Да, но только я потерял жену. Она сломалась. Не выдержали ее нервы этих поворотов. Поверила в некоторые идеалы Солидарности. По счастью, в идеалы, а не в представляющих эту организацию людей — их-то она слишком хорошо знала. А своим идеалам осталась верна. Не собираюсь отнимать их у нее. Они близки моим и, наверное, твоим тоже — это ведь законность и справедливость. Но в настоящее обновление она пока не верит. У нее-то в Лондоне я и был. Она хочет остаться там еще на некоторое время. А я чувствую, что потерял ее.

— Если она верит в эти идеалы, то обязательно вернется домой, к тебе, — как мог, утешил я друга.

— Эмиграция либо ломает людей, либо закаляет, делает их тверже в убеждениях. Как тюрьма.

— А ты, значит, домой?

— Мое место там. В Лондоне я пробыл только четыре дня. Нервы у меня порядком расшатались — вот я и решил попутешествовать морем, отдохнуть. Только не предполагал, что окажусь у тебя в гостях.

— И что ты собираешься делать дальше? О пенсии не подумываешь? Пора уступить место молодым.

— Может, ты и прав. Но ты ведь меня знаешь: неужели, по-твоему, выйдя на пенсию, я перестану работать, хотя бы на общественных началах?

— Да, для таких, как ты, прежде всего — благо других людей. Это твой идеал.

— Я тебе больше скажу. Если у человека такой идеал, то причиненное ему зло большой роли не играет. Мать может простить все своему ребенку, но и ребенок должен уметь жертвовать чем-то для матери и прощать ее.

— Поэтому оба мы и работаем, дорогой Владислав.

— И очевидно, будем работать еще долго. Но хватит разговоров на сегодня. У тебя свои обязанности, а мне нужно многое обдумать.

Обед со старым другом закончился; настроение у нас было не совсем обычное.

Перевод И. Русецкого.

Роман Ляндовский

Небо плачет

Она приходила каждый день вечером. Уже привыкнув, что он ждет, после дежурства на отделении находила свободное время и забирала его из палаты на террасу. Помогала перебраться с кровати на коляску и подвозила к самой балюстраде.

— Сегодня, Катя, нам наверняка посчастливится. — Он положил руку на ее маленькую ладонь.

— Не верю я вам, поручник. — Она убрала руку и тут же поправила манжет на рукаве белого халата, чтобы как-то сгладить неловкость. — Не верю, потому что слышала это уже много раз.

— Сегодня день Святого Лаврентия?

— Не знаю, может быть. Я не заглядывала в святцы.

— Десятое августа?

— Да.

— Ну тогда наверняка дождемся…

— Счастья! — после секундной паузы снисходительно добавила она и приветливо улыбнулась. Катя знала, что с больными надо быть уступчивой и доброжелательной. В данном случае трудности это не составляло; поручник из польской дивизии действительно был симпатичным и интересным. Другие медсестры завидовали ей из-за этого необычного знакомства и бесед на террасе теплыми вечерами. Поручник уже неделю рассказывал о странных явлениях, которые должны произойти в небе. Но пока ничего не происходило. Молчаливое ожидание затягивалось до полуночи. Она даже полюбила эти часы таинственного волнения, вызванного ожиданием.

Катя поправила одеяло на спинке коляски.

— О-о-о, замечательно. — Он поднял глаза. — Спасибо.

Они объяснялись на смеси двух языков и отлично понимали друг друга.

— Посмотри, — показал он рукой. — Видишь?

Ясное небо искрилось от звезд, таких ярких и таких близких, что, казалось, их