— Он спрятался! — Шаги короля стали громче. Он остановился, и Рейчел услышала скрип петель, когда он распахнул одну из сломанных дверей. — Он прячется в тенях!

Шаги приближались. Рейчел затаила дыхание, стараясь не шевелиться. Она слышала, что король приближается, продолжая сердито что-то бормотать, распахивает двери и пинает мусор ногами. У нее кружилась голова. Перед глазами потемнело и появились крошечные вспышки света.

— Ваше величество! — резко позвал Прайрат. Король остановился, и на кухне воцарилась тишина. — Так вы ничего не добьетесь. Пойдемте. Позвольте мне приготовить вам чашу. Вы слишком устали.

Элиас тихо застонал, такие звуки издает тяжело раненное животное.

— Когда все это закончится, Прайрат? — наконец спросил король.

— Скоро, ваше величество. — Голос священника снова стал успокаивающим. — Нужно провести кое-какие ритуалы в День Души. Затем, когда придет следующий год, взойдет звезда, и станет ясно, что наступили последние дни. И тогда ваше ожидание закончится.

— Иногда я не в силах больше переносить боль, Прайрат. А порой думаю, что нет никакого смысла терпеть такую боль.

— Величайший дар, несомненно, того стоит, Элиас. — Шаги Прайрата приблизились. — Боль, которую не дано вытерпеть другим, показывает вашу беспредельную отвагу. И награда будет соответствующей.

Мужчины начали удаляться от ее убежища, и Рейчел тихонько выдохнула.

— Я весь горю.

— Я знаю, мой король. — Дверь за ними закрылась.

Рейчел Дракониха опустилась на пол кладовой и трясущейся рукой сотворила знак Дерева.

Гутвульф чувствовал камень за спиной и камень под ногами, одновременно его наполнило ощущение, будто он стоит перед бездонной пропастью. Он согнул колени и осторожно ощупал камень перед собой, уверенный, что через мгновение его рука окажется в пустом пространстве. Но перед ним раскинулся лишь бесконечный каменный пол.

— Да поможет мне бог, я проклят! — закричал он. Его голос отразился от высокого потолка и на миг заглушил хор шептавшихся голосов, который уже так давно его окружал, что он забыл, когда его не было. — Проклят! — Он упал вперед и закрыл лицо руками, бессознательно приняв позу молитвы, и заплакал.

Гутвульф знал, что находится где-то под замком. С того момента, как он переступил невидимый порог, убегая от пламени, такого жаркого, что он не сомневался — еще мгновение, и он превратится в угли. Он заблудился, как проклятая душа, бродил по запутанным лабиринтам так долго, что забыл вкус пищи, отличной от холодных червей и жуков. А вокруг постоянно были… другие… они сопровождали его, их тихий невнятный шепот преследовал, призрачные существа находились где-то рядом, но лишь насмехались над его слепотой, проскальзывая мимо прежде, чем он успевал их коснуться.

Проходили бесчисленные дни, а он слепо бродил в потустороннем мире скорбных голосов и переменчивых форм, пока его жизнь не наполнили мучения, которым не было конца. Он превратился в веревку, натянутую между голодом и ужасом. Он проклят. Других объяснений он не находил.

Гутвульф перекатился на бок и медленно поднялся на ноги. Если Небеса решили наказать его за прошлую порочную жизнь, как долго это будет продолжаться? Он всегда презирал священников и их разговоры о вечности, но теперь знал, что даже час может превратиться в ужасающую бесконечность. Что он должен сделать, чтобы отменить их жуткий приговор?

— Я грешил! — закричал он хриплым голосом. — Я лгал и убивал, хотя понимал, что поступаю неправильно! Я грешил! — Эхо отражалось от стен и исчезало. — Грешил, — шепотом повторил он.

Гутвульф прополз вперед на один локоть, умоляя всех святых, чтобы яма, которую он чувствовал, действительно оказалась перед ним, и тогда он в нее рухнет и, быть может, найдет освобождение в смерти — если только он уже не умер. Любой исход лучше бесконечной пустоты. Если бы самоубийство не считалось таким же страшным грехом, как убийство другого человека, он бы давно разбил голову об окружавший его камень, и жизнь его бы покинула, но Гутвульф опасался, что лишь увеличит список своих преступлений. Он отчаянно нащупывал пол перед собой, однако его пальцы находили лишь бесконечный камень.

Наверняка постоянно меняющаяся реальность его тюрьмы — это еще одна часть наказания. Лишь мгновение назад он совершенно точно знал, что перед ним бездонная пропасть — которой, как доказали его пальцы, на самом деле не существовало; в другие моменты он наталкивался на уходившие к потолку гигантские колонны, пытался на ощупь прочитать надписи на них, как послания надежды, и тут же оказывалось, что он стоит посреди совершенно пустого зала, где не было не только колонн, но и людей.

А что с остальными? — вдруг задумался он. С Элиасом и дьяволом Прайратом? Ведь если божественная справедливость вступила в действие, они не могли спастись — только не с такими чудовищными преступлениями, отягощавшими их души и несравнимыми с деяниями самого Гутвульфа. Что происходит с ними и бесчисленными грешниками, что жили и умерли на вращающейся земле? Неужели каждый получил собственное, особенное проклятие? И они, подобно Гутвульфу, блуждают по другую сторону каменных стен, полагая, что они последние живые существа, уцелевшие на всем свете?

Он поднялся на ноги, спотыкаясь, подошел к стене и ударил по ней ладонью.

— Вот он я! — закричал он. — Я здесь! — Его пальцы заскользили по влажной поверхности, и он снова сполз на пол.

Все годы, когда он был жив — сейчас он чувствовал, что его жизнь закончилась, несмотря на то что он обитал в теле, страдавшем от боли и голода, Гутвульф никогда не задумывался о простых радостях общения: грубой компании мужчин, удовлетворяющей уступчивости женщин — он легко обходился без них. Друзья умирали или уходили. К некоторым он сам поворачивался спиной, если они с ним спорили или выступали против, одного или двоих ему пришлось убрать, несмотря на прежнюю дружбу. А в конце даже король обратился против него, но Гутвульф был сильным. Нуждаться в других — значило проявить слабость. Быть слабым — значило не быть мужчиной.

Гутвульф думал о самой драгоценной вещи, которой обладал прежде. Нет, это была не честь, ведь он знал, что расстался с ней в тот момент, когда не пришел на помощь Элиасу, чтобы победить его растущее безумие; и не гордость, утраченная вместе со зрением, когда он превратился в жалкого инвалида, которому приходилось ждать, когда слуга принесет ему ночной горшок. И даже мужества он лишился, когда Элиас заставил его коснуться серого меча и он почувствовал ужасную холодную песню, прошедшую сквозь него, как яд.

Нет, единственное, что у него осталось, — самое эфемерное сокровище из всех, крошечная искорка, все еще жившая в нем, надежда, похороненная под страшным грузом отчаяния. Быть может,