Адель медленно прошла еще несколько шагов, с удивлением оглянулась. Сбросила наваждение и решительно двинулась вперед.

Но барон не смотрел на неё. На всякий случай взглянул на собственные штаны. Почему таких берут в полицию? Что-то надо менять…

Обдумать мысль не успел. События мчались слишком быстро.

Анри завладел разумом могучего охранника, топчущегося у входя в клинику. Леон был высок, силён и слишком крут, чтобы стоять на месте. Поэтому хищным львом перемещался перед входом, разминая руки и шею.

«Сейчас подойдёт преступница, — объявил его разуму Анри. — Не церемонься с ней. Положи на землю, разоружи и сдай полиции».

Мысль встретила полное понимание. Леон столько времени проводил в спортзале, мечтая о счастливом мгновении, когда его мощные мышцы свернут в бараний рог не безучастную штангу, а живое, податливое человеческое тело. И ему ничего за это не будет. Даже похвалят. Мозг охранника быстро прокрутил варианты захвата. Вот он наступит коленом на её задницу, хрустнет позвоночник, женщина закричит обречённо и чувственно.

«А вдруг с ней в сговоре та толстая тварь, что сидит на рецепции? Хитрая и вредная. Стоило бы начать с неё…»

«Отставить! — заорал барон. — Не отвлекайся. Вот цель…»

Адель приближалась уверенным шагом.

Огромный охранник преградил ей дорогу. Он возвышался над ней скалой, горой, могучим дубом.

— На колени, сука, и руки за голову!

Его правая нога нанесла коварный удар в голень жертвы. Но ожидаемого хруста и крика боли не последовало. Нога встретила пустоту. Женщина как-то успела увернуться, а он на секунду потерял равновесие и бестолково протянул огромную руку, пытаясь схватить даму за предплечье. И неожиданно понял, что и этот движение не удалось. Его куда-то понесло, развернуло, уволокло обратно. Вдруг он шмякнулся мордой об тротуарную плитку всем своим стокилограммовым телом тренированного спортсмена. Кто-то невидимый приподнял его обмякшую голову за волосы и отпустил, врезав по затылку. Затрещал сломанный нос. Наступила темнота.

Барон без удовольствия пережил болевые ощущения охранника. Да, остановить Адель оказалось невозможно. Или мироздание категорически не желало, чтобы это произошло. Хотя он лично сделал всё что мог. Или почти всё? Пора бы и Белой даме включиться. Обещала же защищать Софию.

Анри вновь переключил монитор на палату. Изображение заморгало и погасло. Дьявол! Не хватало поломки в самый главный момент. Барон постучал пальцем по экрану. Эй! Ну давай же! Работай! Разобью и выброшу в самый грязный мусорный ящик, где крысы будут грызть твои нежные микросхемы!

Что-то в недрах аппаратуры испуганно пискнуло, и экран включился.

Во Франции приборы не ломаются, а бастуют.

Свет торшера золотил кожу Софии. Какая она хрупкая.

На экране скрипнула распахнувшаяся дверь. Вошла медсестра, толкая одной рукой капельницу. Белоснежный халат, темные волосы забраны аккуратной повязкой.

— Добрый вечер, дорогая. Меня зовут Адель. Ложитесь в постель, сделаю вам небольшой укол витаминов.

— Вы новая медсестра? Не видела вас раньше.

— Да, вот и познакомились.

— Адель — красивое имя, означает «благородная, справедливая».

— Это я, — улыбнулась медсестра.

София послушно сняла халатик, легла.

Женщина бережно укрыла ее одеялом и склонилась над сгибом локтя.

Барон почувствовал, как в висках застучало. Смотреть на смерть Софии не хотелось. Неужели Белая дама предала её? Всевышние планы переменчивы и обычно несут людям только сложности.

Все в этой жизни рождает страдание. И лишь глупец надеется переждать плохую полосу, чтобы насладиться хорошей. Жизнь и есть одна-единственная, страшная и покрытая рубцами полоса. И боли меньше лишь там, где рубцы грубее и чувствительные нервы давно заменены бесчувственными перерожденными клетками.

Мозг вновь воскресил одно из далёких воспоминаний. Сидя в удобном кресле, вдруг ощутил, как в спину безжалостно врезаются перекладины лошадиного стойла, а тело отяжелело, вздёрнутое жесткими кожаными ремнями. В туманном пятне памяти появилась королева цыган — вечно молодая Рона. Обычно она приходила, когда было тяжело. Когда старая мука требовалась, чтобы заглушить новую боль.

В руке она держала кнут, которым стегают быков, а её черные глаза смеялись.

— Здравствуй, гаджо! Пришла убивать тебя.

Она выглядела восхитительно в своей цветастой юбке, обхватывающей горделиво торчащий зад, голые лодыжки светились в полутьме. Ведьма, богиня, воительница! Глаза, чернее волос, жгли холодным огнём. Что было в них — ненависть, любопытство, мудрость? Тогда он не знал. Движения плавные настолько, что казалось, будто цыганка танцует или крадётся.

— Чего испугался? Время узнать тебя настоящего. Если сможешь, станешь великим. А я уйду. Устала. Будут в шатрах большие, толстые цыганские похороны. Умеешь молиться? Давай, самое время.

Тщательно затянула ремни, связывающие тело. Путы были настолько тугие, что сам воздух задыхался от удушающих объятий. Грудная клетка сжата, и каждое крохотное движение казалось подвигом. Запертая кровь билась в поисках дороги наружу.

Рона говорила:

— Слушай внимательно. Мозги напрягай. К чужому уму свой добавь. Вход и выход в пространство, которое мы называем жизнью, устроен мучительно больно. Это край мира!

— Я не боюсь боли!

— Дурак. Когда я говорю «больно», это значит, жуть до чего плохо. Иначе нельзя. А то многие болтались бы туда-сюда. Жизнь — смерть. Смерть — жизнь.

— Ты про роды и старость?

— Сначала умом прожуй, потом слово говори. Я про то, как судьбу обвести вокруг пальца.

— Не понимаю.

— Обмануть эту тварь можно, лишь приняв мучительную смерть. Как мой муж, Марк. Я сварила его заживо. Суп был так себе, скажу по секрету. Теперь ты поможешь мне.

Анри не понимал, что происходит, а разобрался спустя очень много лет, когда прожил меньше половины её срока. Рона устала жить. Именно он мог дать ей освобождение и занять свято место.

Но тогда был глуп. Думал людскими категориями. Любит — не любит, плюнет — поцелует...

Где-то рядом вздрагивали от ужаса кони.

Смерть размахнулась, тонкий хлыст взвился неуловимым движением. А потом пришла боль. Самая страшная в его жизни. Он опустился в ад, но вернулся обратно, чтобы вновь ощутить бешеные удары хлыста, когда кожа лопается, взрывается алыми фонтанами крови. И новый удар по обнаженному мясу. Лезвие кнута режет плоть, добирается до костей, очищает их сияющую белизну.

Грубые задубевшие шрамы тела, еще более жесткие шрамы души.

Боль рождает ненависть, а та — силу.

Помнил, как частично разорвал путы и вцепился зубами в смуглое горло. Женщина откинула голову, словно упивалась поцелуями любовника. Обняла его в непонятном тогда приступе невероятной и оттого страшной нежности. Кровь казалась горячей, как парное молоко. И пахла горьким мёдом и землёй. Ведьмовские глаза вспыхнули и потухли, умирая. А губы успели прошептать: «Ты — настоящий романипэ…»

А он продолжал захлебываться горячей кровью, задыхался и кашлял сгустками её кожи и мяса, пока не почувствовал, что грызёт кость.

А потом лежал у порога смерти, наблюдая, как внутри него в агонии рождается новый Анри.

Воспоминание сожгло приступ слабости.

Он подумал, что за прошедшие века был женат не менее двух десятков раз, плюс сотни более или менее серьезных романов. Со временем жизнь отбила новизну восприятия. Привычка и сострадание не знакомы друг с другом. Привыкнуть можно ко всему: к любви, к смерти близких, к обожанию и равнодушию детей. Все бросали его и уходили в неведомые пространства. Всё когда-то созданное неминуемо уничтожалось. Давным-давно исчез аппетит к анализу своих поступков и терзанию по поводу ошибок.

Но что-то в последних событиях