читать разные курсы по дифференциальным уравнениям. Не получалось. Отец вокруг меня бегал, волновался. У него был друг – академик Миллионщиков. Я встречался с Миллионщиковым, он сказал: «Нет, у нас ребята не умеют решать такие уравнения». И тут мне нужно было на Физтех зачем-то поехать, а в электричке ехал рядом Лидский Виктор Борисович, завкафедрой математики, ученик Гантмахера. Известна теория матриц Гантмахера. Мы разговорились с Виктором Борисовичем, и я рассказал про уравнения и сказал: «Не получается». Он говорит: «Ну, покажи мне». Я показал, а он говорит: «Через неделю приезжай, я тебе объясню, как это сделать». Я через неделю приезжаю, а он говорит: «Не знаю». Я еще через неделю звоню, он говорит: «Не знаю». И вдруг я сидел в Ленинке, статью на французском языке читал и понял, что там нужно было преобразования сделать, поверхности всякие надо было сделать, и я впервые для себя и для Лидского нашел ту группу преобразований, которые линеаризуют эти уравнения. Поехал к Лидскому, рассказал, он был очень доволен. И когда я пришел к Гельфанду, он говорит: «А кто у вас математику вел?» Я говорю: «Лидский Виктор Борисович». Он подошел к телефону, снял трубку. Позвонил Лидскому и спрашивает: «Вить, ты знаешь такого? Лентяй? – А я Лидскому плохо сдал дополнительные главы матфизики. – Но скучный ты этот курс читал, наверное, ему не понравилось». А Лидский начал рассказывать, как я решил эту задачу, и Гельфанд сказал: «Такие лентяи чего-то стоят, такие лентяи мне нужны».

Почему вы пошли к Гельфанду?

Отдел набирался. Политика Гельфанда была набрать физиков, математиков, биологов, физиологов. Создать такой центр. А поскольку я решил такую нестандартную задачу, у меня диплом был на ура, и за нее схватились в «ящике». Микаэлян сказал, что раз я решил такую задачу, то в аспирантуру на льготных основаниях. И меня «ящик» не стал отпускать по распределению. Тут уже разозлился Гельфанд, сказал: «Мне такой нужен». Фомин Сергей Васильевич ездил на распределение, отбивал, чтобы я попал в этот отдел.

И вас распределили прямо в этот отдел, в биофизику?

У Гельфанда была такая идея, он сказал: «Теперь забудьте свою физику и математику и погрузитесь в биологию. Вы должны стать такими, чтобы биологи вас не отличали от себя». Мы ходили на семинары к Лурии, как я уже говорил. Биомеханикой я стал гораздо позже заниматься. Через два года после смерти Бернштейна, году в шестьдесят седьмом – шестьдесят восьмом, с Марком Шиком мы дружили и все это обсуждали. Бернштейновский принцип избыточных свобод на меня произвел впечатление. Когда я стал заниматься этим, то попытался сделать теорию походок и понял, что есть свободные параметры, есть кинематическая избыточность, кроме структурной, есть еще параметрическая избыточность в самой системе управления. Управлять длиной шага, управлять скоростью ходьбы, управлять временем – это тоже управление. Значит, нервная система умеет решать такие задачи. Есть не только синергия, связывающая суставные степени свободы, но надо и пространством и временем уметь управлять. Если бы был жив Бернштейн, было бы что с ним обсудить. А Виктор Семенович [Гурфинкель В. С.] сначала очень в штыки все это воспринял. Я начал на человеке ставить эксперименты в середине 1970‐х годов. Сначала многоножки были, была киносъемка рыб, анализ. Поскольку я начал с мозжечка, то первые годы потратил на то, чтобы овладеть гистологией мозга. Так получилось, что, когда уже в Институте биофизики шли семинары, стали приглашать морфологов. Марк Шик – нейрофизиологическая установка, Кедер-Степанова [Кедер-Степанова И. А.] занималась потенциалами мозга и нейронными генераторами, а морфологии никто не знал. И стали приглашать людей из разных институтов: из Института мозга Блинков там участвовал. Стали реферировать иностранные статьи по морфологии. Параллельно возникла идея (кто ее первый принес, я не помню, но книжка «Конструкция мозга» Эшби[151] уже вышла), что есть глобальные команды, которые из моторной коры идут, а вычислительную работу всю делает мозжечок. И собственно, те работы, которые начали делать Аршавский, Беркинблит вокруг мозжечка, все эти вещи начались в этом контексте: мозжечок как вычислительная машина произвольных движений. Гельфанд сказал на семинаре: «Хорошо бы кто-то из наших занялся морфологией. Наверное, тут надо уметь мерить и считать». Я какую-то статью прочел Брайтенберга, статью Атвуда. Там были произнесены такие слова – «инварианты нейронной организации коры мозжечка». «Вот тема хорошая, – Гельфанд говорит, – вы и беритесь». Я начал осваивать все эти методики. Два года я на это потратил. В Институте нейрохирургии я сидел, учился и в Институте мозга, потом я в лаборатории устроил все это. И моя работа одна из первых «Нейронная организация коры мозжечка»[152], кстати говоря, до сих пор цитируется. Помню, приехал в Москву Сентаготаи из Венгрии.

А Эшби приезжал в Москву?

С Эшби я не встречался. Не знаю его. Я помню, Винер приезжал. Я опоздал. Это было в Институте радиоэлектроники (ИРЭ). Было в Политехническом, и было в ИРЭ у Гуляева, у радиоэлектронщиков.

Он приезжал на съезд в МГУ.

Да-да. Я туда попал, увидел его издалека, опоздал и видел его обрывочно, и он никакого впечатления на меня не произвел. А вот приехал Сентаготаи, и так получилось, что в каком-то контексте Гельфанд сказал: «Вот у нас своя делается гистология». Я Сентаготаи начал рассказывать про свои инварианты коры мозжечка. На него это произвело большое впечатление, и Гельфанд дал как бы мне добро заниматься уже чем я хочу.

Сурово.

Сурово на самом деле. И я-то думал, что зернистый слой для того в мозжечке, чтобы там, как в сердце, волны были. Что мозжечок решает задачи на волновом принципе. Потом я уже гораздо позже придумал модель, понял, как это может быть. Но волны меня заинтересовали и в движениях. Мы с Чайлахяном и Ковалевым делали электрическую модель сердца, распространение волн в сердце считали, с одной стороны в сердце, а с другой стороны в мозжечке, и я все уговаривал Аршавского померить, есть ли там волны или нет. Они там два слоя нашли, но волны они там не нашли. Волны в параллельных волокнах они находили. Сейчас я готовлю книжку «Волновая биомеханика»[153], где все эти вещи соберу вместе. И по рыбам получилось парадвижение вполне симпатичное.

Исторически получается так, что вы Бернштейна видели на семинарах, не общались.

Это было очень трудно в присутствии Гельфанда. Поперек батьки в пекло не лезут. Гораздо позже, в 1970‐х годах, у меня с Гельфандом получилось на грани конфликта. Это очень интересная история. Это не умаляет Гельфанда, но получилось не очень красиво для него.