Уилкенсон нахмурился и покачал головой: — Я не понимаю.

— Господин. Тинлинг… он был животным… настоящей скотиной. Он бил мою госпожу так, как я никогда нигде не видела. Бил ее хуже, чем собаку, хуже, чем рабыню. Однажды он ее чуть не убил, она неделю лежала в постели, вся в синяках. Я… я… не знаю почему. Она никогда ничего плохого не делала. Ему это просто нравилось, нравилось ее бить. В конце концов он сказал, что завтра убьет ее, и, клянусь Господом, он бы и сделал это.

Она не выдержала, закрыла лицо руками и зарыдала.

— Продолжай, Люси, все в порядке…

Люси снова собралась с духом и подняла голову. — Старуха не могла больше этого выносить, она любила миссис Элизабет, мы все ее любили. У старухи были знания ядов и тому подобное. Она что-то подсыпала ему в еду, чтобы выглядело так, как будто его сердце не выдержало. Он упал замертво прямо в своей спальне, пытаясь добиться от меня своего. Разорвал на мне одежду, весь дрожал… и это было не в первый раз… а потом он упал замертво. Мы все думали, что его сердце не выдержало. Старуха сама сказала мне правду об этом. Прямо перед своей смертью, она мне все рассказала. Шериф нашел этого сукина сына мертвым, со спущенными штанами, и он не хотел об этом ничего говорить, не хотел, чтобы кто-то узнал, как умер этот старый ублюдок.

Она снова осмотрелась. Ее нижняя губа дрожала, и она всхлипывала, но в ней было и определенное неповиновение. — Это старуха убила его, совершенно верно, но он сам убил бы миссис Элизабет, если бы она не сделала этого. Он так и сказал, и я это слышала, что он собирался ее убить. Он был сумасшедшим, самым подлым ублюдком, которого я когда-либо знал. Я рада тому, что она совершила.

В маленькой комнате повисла тишина. Уилкенсон взглянул на людей шерифа, заметив их удивленные широко раскрытые глаза, и подумал, что его собственное лицо отражает то же самое выражение. Он надеялся только подтвердить письмо Уильяма Тинлинга, разжечь искры слуха, заставить людей говорить о ней пакости. Но это уже был другой вопрос, вопрос к закону, к судам. К свидетельским показаниям под присягой.

— Это то, что вы хотели услышать? — спросила Люси.

— Да… да, — сказал Джордж Уилкенсон, но это было не совсем так. Это было не совсем то, чего он хотел. Это было намного, намного больше.

«Плимутский приз» бросил якорь на Хэмптон-Роудс, чтобы дождаться прилива, прежде чем отправиться вверх по реке Джеймс в Джеймстаун. Это значительно облегчило бы путешествие вверх по реке, а двенадцать часов запаса дали бы время распространиться слухам о втором триумфальном возвращении Марлоу.

Якорная стоянка на их пути была пуста. Исчезли даже «Братья Уилкенсоны». Марлоу удивился, как им удалось собрать столько матросов, чтобы двинуться в путь. Он представил себе Джорджа Уилкенсона, неуверенно лезшего наверх, чтобы ослабить парус, трясущегося, как лист, старика, стоящего у штурвала и выкрикивавшего команды, и эта мысль вызвала у него улыбку.

Марлоу один стоял на квартердеке, облокотившись на гаксель, и как мог наслаждался вечерним покоем. Картина этого черного флага с черепом и скрещенными мечами все время всплывала в его голове.

Дьявол вернулся.  Леруа вернулся. Вид его был таким же пугающим, как и в тот, первый раз, очень давно, когда Марлоу был всего лишь матросом на борту торгового судна. Когда он был кем-то совершенно другим.

«Нет, это было не так. Теперь ему было еще страшнее. Теперь он знал, на что способен Леруа, знал, какую ярость Леруа обрушит на него, если представится шанс. Моли Бога, чтобы у него не было такого шанса».

Бикерстафф вышел на палубу. Марлоу надеялся, что он подойдет к корме, отвлечет его от мыслей, даст какой-нибудь совет. Его старый друг сделал паузу и посмотрел сказала на правый, затем левый борт, на прекрасный Чесапикский залив, освещенный заходящим солнцем, затем поднялся по трапу и прошел на корму. У него были точные, почти изящные движения, как у танцора или фехтовальщика.

— Добрый вечер, Томас, — сказал он.

— Добрый вечер.

— Кажется, она так же совершенна, как и первозданный сад, эта Вирджиния.

— Возможно, хотя я, кажется, припоминаю, что в том саду тоже были свои змеи.

— Я так понимаю, что этим неуклюжим и совершенно нехарактерным намеком на Писание ты намекаешь на господина Леруа?

— Я?

— Думаешь, он здесь? В бухте?

— Я не знаю. Он может быть везде. Он может быть где угодно.

Двое мужчин на мгновение замолчали, наблюдая за парой ласточек, извивающихся и кружащихся у них над головой. Они казались черными в красном угасающем свете дня.

— Ты сам назвал его дьяволом, — сказал, наконец, Бикерстафф.

— Возможно, я преувеличил. Немного.

— Я видел его только один раз. Он намного хуже других?

— Большинство этих пиратов так долго не живут, понимаешь? Несколько лет, а потом их ловят и вешают, или они умирают от какой-нибудь болезни, если их не зарубят свои же собственные люди. Но Леруа сумел выжить, как будто он был благословлен сатаной и не может быть убит.

— Он был не так уж несносен, знаешь ли, когда меня впервые заставили ему служить. Но к тому времени, как я… мы распрощались с ним, он совсем распоясался. Стал нечеловечески жесток. Выпивка, я думаю, деградировала его мозг, выпивка, оспа и тяжелая, несносная жизнь. И это не имело бы такого большого значения, если бы он не был так хитер и так умело обращался с мечом. По крайней мере, таким он был тогда, и, должно быть, таким и остался.

— Ты одолел его в той последней схватке, — заметил Бикерстафф.

— Я только ненадолго его нейтрализовал, я не одолел, — поправил Марлоу. — И это только сделало его еще более опасным, потому что он разозлится из-за этого, и теперь будет осторожен.

— Но ты все же превзошел его.

— Один раз. И это было почти так. Я не хотел бы пробовать это снова.

С первыми лучами солнца, когда край солнца поднялся над Пойнт Комфорт, они сняли якорь и двинулись вверх по реке на одних марселях.  Марлоу посчитал, что молва об их возвращении уже распространилась