На это Ллибио умолк, ожидая, что скажу я. У меня вновь возникло то самое ощущение, которое я нередко испытывал в разговорах со стариками, будто слова, им сказанные, и слова, мной услышанные, – далеко не одно и то же, будто вся речь Ллибио полна намеков, недомолвок, околичностей, остающихся для меня невидимыми, подобно дыханию, будто само Время есть нечто вроде незримого духа, парящего между нами и стирающего широким рукавом большую часть сказанного, прежде чем я успею ее расслышать.

– Вероятно, он умер, – отважился предположить я.

– Сейчас там обитает какой-то злой великан, но его вовсе никто ни разу не видел.

Я едва смог сдержать улыбку.

– Пожалуй, при нем береговые уж точно не рискнули бы брать замок штурмом!

– Пять лет назад они навалились на него гурьбой, будто мальки на утопленника. Замок сожгли, а всех, кого застали внутри, истребили.

– Так, значит, воевать с вами береговой люд продолжает попросту по привычке?

Ллибио покачал головой.

– В этом году, после таянья льдов, жители замка вернулись. Руки их были полны даров – всяких богатств и неведомого оружия, обращенного тобой против береговых. Время от времени приходят туда еще всякие, но как хозяева или как слуги, мы, озерные люди, не знаем.

– А откуда приходят? С севера или с юга?

– С неба, – ответил старик, указав вверх, туда, где мерцали поблекшие в великолепии солнца россыпи звезд, но я, подумав, что он имеет в виду всего лишь гостей, прилетающих в замок на флайерах, расспрашивать дальше не стал.

Озерные жители съезжались к нам целый день. Многие прибывали в таких же лодках, как те, что гнались за гетманской, но некоторые, по примеру Ллибио, явились на островах, так что какое-то время спустя мы оказались посреди плавучего континента. О походе на замок я никого напрямую не просил, но к концу дня осознал, что они сами желают битвы и понимают, что я готов их возглавить. По-моему, в книгах подобные вещи обыкновенно достигаются при помощи пламенной речи, но реальность порой совсем не такова. Островитяне наперебой восхищались и моим ростом, и моим мечом, а Пия сказала им, что я – представитель самого Автарха, а прислан затем, чтоб освободить их.

– Пострадаем мы, конечно, изрядно, – сказал Ллибио, – но ведь береговым замок взять удалось. Да, в войнах они сильнее, однако не все сожженное ими отстроено заново, а еще у них не было вождя с юга.

Расспросив его и остальных об окрестностях замка, я решил воздержаться от штурма до наступления ночи: в темноте часовым на стенах будет труднее заметить наше приближение. Еще мне (хотя об этом я вслух не упомянул) хотелось дождаться темноты, чтобы лишить противника способности к меткой стрельбе: снабдивший гетмана «колдовскими пулями» хозяин замка наверняка приберег для себя оружие куда более грозное.

К замку я отплыл во главе около ста воинов, хотя большинство их было вооружено лишь копьями с наконечниками из заостренной лопаточной кости тюленя, дубинками-пачо да ножами. Написав, будто согласился возглавить сию невеликую армию из чувства ответственности, из сострадания их горю, я изрядно потешил бы самолюбие… но и изрядно покривил бы душой. Не послужили тому причиной и опасения за собственную судьбу в случае отказа, хотя я сильно подозревал, что не облеченный в дипломатическую форму, не приправленный хитростью вроде долгих притворных раздумий либо «внезапно пришедшей в голову» выгоды воздержания от боевых действий отказ может выйти мне боком.

Истина же состояла в том, что меня гнало в бой чувство долга сильнее, неодолимее любых двигавших островитянами чувств. Ллибио носил на шее рыбку, вырезанную из клыка какого-то зверя, а когда я спросил, что это, ответил:

– Оанн, – и, зная, что в Оанна (вне всяких сомнений – божество озерного люда), я не верю, прикрыл фигурку ладонью, дабы взгляд мой не осквернил ее.

Действительно, в их бога-рыбу я не верил, однако чувствовал, что знаю об Оанне все хоть сколь-нибудь важное. Знал я, что живет он наверняка в самых темных глубинах озера, но во время штормов прыгает, резвится среди волн. Знал, что он – пастух подводного мира, наполняющий рыбой сети островитян, и что убийца не может бороздить его воды без боязни, не то Оанн появится рядом, откроет огромные, словно луны, глаза и опрокинет лодку.

Я в Оанна не верил и страха перед ним не испытывал, но, полагаю, знал, откуда он появился, – знал, что во вселенной есть некая всепроникающая, вездесущая сила, а все прочее – лишь ее тени. Знал я и о том, что в конечном счете моя концепция сей силы столь же смехотворна (и столь же серьезна), как и вера Ллибио в Оанна. Знал и о том, что Коготь принадлежит ей, причем сие знание исходило от самого Когтя – только от Когтя и ни от чего иного, сколько ни будь в нашем мире ризниц да алтарей. Множество раз держал я его в руках, поднимал над головою в Винкуле, касался им Автархова улана и хворой девчонки, живущей в хакале среди трущоб Тракса… и, обладавший самой бесконечностью, почувствовавший ее мощь, более не был уверен, что сумею смиренно вернуть ее Пелеринам, если когда-либо отыщу их, но твердо знал, что кому-либо другому Когтя уж точно не уступлю.

Мало этого, теперь мне думалось, будто я – неизвестно за какие достоинства, пусть на краткое время – избран хранителем этой силы. Из-за моей (ведь это я позволил Агии подбить нашего кучера на гонку) безответственности Пелерины лишились ее, а значит, на меня возложена обязанность заботиться о ней, и пускать ее в дело, и, может статься, вернуть, и уж тем более – спасти из лап (по всему судя, злодейских лап), в каковые она угодила по моей, опять же, беспечности.

Впервые усевшись за описание собственной жизни, я даже не думал раскрывать на сих страницах секретов нашей гильдии, в каковые был посвящен мастером Палемоном и мастером Гюрло перед тем, как меня, на пиру в честь святой Катарины, возвели в звание подмастерья, но один из них сейчас вынужден буду раскрыть, так как без этого тебе, читатель мой, не понять, что двигало мною в ту ночь на озере Диутурна. Секрет состоит лишь в повиновении, свойственном нам, палачам. В огромной ступенчатой пирамиде, именуемой правящим классом, пирамиде из множества жизней, пирамиде неизмеримо выше любой из материальных твердынь – и Колокольной Башни, и Стены Несса, и даже горы Тифона, – объединяющей самого Автарха на Троне Феникса со скромнейшим из писарей, корпящим над счетными книгами бесчестнейшего из купцов, тварью куда ничтожнее ничтожнейшего из нищих, мы являем собою единственный надежный камень. Истинно повинуется лишь тот, кто готов, повинуясь, совершить немыслимое, а к совершению немыслимого не готов никто, кроме нас.

Ну а теперь посудите сами: как же я мог отказать Предвечному в том, что по собственной воле отдал Автарху, отсекая голову Катарины?