Вооружены рыбаки, жители берега, были столь примитивно – куда примитивнее настоящих, живущих в первобытной дикости автохтонов, которых мне довелось встречать в окрестностях Тракса, – что мне довольно долгое время казалось, будто оружия при них не имеется вовсе. В лодку их погрузилось значительно больше, чем требовалось для управления рулем и парусом, однако я рассудил, что лишние – либо гребцы, либо взяты с собою гетманом ради престижа, дабы предстать перед своим господином из замка не только со мной, но и в сопровождении свиты. На поясах их висели ножи из тех, с узким прямым клинком, какие в ходу у рыбаков всего света, а ближе к носу лежала связка рыбацких острог с зазубренными наконечниками, но на них я особого внимания не обратил. Лишь после того, как вдали замаячил один из тех островов, которые мне так не терпелось увидеть, а в руках одного из сопровождающих появилась дубинка с шипами из звериных клыков, я сообразил, что это охрана, а стало быть, нас вправду есть от кого охранять.

На вид крохотный островок не представлял собой ничего исключительного, пока не заметишь, что он действительно движется по волнам. Был он невысок, зелен, а холмик в самой его середине венчала миниатюрная хижина (сооруженная, подобно нашей лодке, из связок тростника и тростником же крытая). Вокруг хижины росло несколько ив, а возле берега, на воде, покачивалась длинная узкая лодка, опять-таки связанная из тростника. Когда мы подошли ближе, я разглядел, что сам островок – тоже из тростника, только живого. Стебли тростников придавали ему характерный зеленый оттенок, а крепко переплетенные, сросшиеся меж собой корни составляли основание вроде плота. Поверх всей этой живой спутанной массы сам собою скопился, а может, был принесен обитателями слой плодородной почвы. Корни деревьев, словно щупальца спрута, тянулись вниз, в глубину, за хижиной пышно зеленел небольшой огород.

Видя, что гетман и все прочие на борту, кроме Пии, неприязненно хмурят брови, я проникся к этому крохотному клочку земли самыми теплыми чувствами – да и как было не полюбить его, представший передо мной пятнышком зелени на фоне холодной, пустынной, бескрайней синевы лика озера Диутурна и еще более глубокой, теплой, однако воистину бескрайней лазури увенчанного солнцем, усеянного россыпью звезд неба? Взгляни я на этот пейзаж, словно на живописное полотно, картина – холст, разделенный линией горизонта ровно напополам, крупный зеленый мазок островка с зелеными деревьями и бурой хижиной – могла бы показаться мне куда более символической, чем те, над символизмом которых привыкли потешаться критики… но кто мог бы сказать, что она означает? По-моему, никто на всем свете, так как любые символы, какие мы ни отыскиваем в красотах природы, существуют лишь постольку, поскольку их видим мы. Всякий без колебаний готов заклеймить безумцами солипсистов, всерьез верящих, будто весь мир существует только потому, что наблюдаем ими, будто здания, горы и даже мы (те, с кем они минуту назад вели разговор) исчезаем бесследно, стоит им отвести взгляд. Но не безумны ли в той же степени полагающие, будто таким же образом исчезает бесследно и суть, значение всех этих объектов? Если Текла (в чем у меня теперь нет никаких сомнений) символизировала собою любовь, коей я недостоин, разве присущий ей символизм исчезал в тот же миг, как я запру за собой дверь ее камеры? Это ведь все равно что сказать, будто повесть, изложенная в моей книге, над которой я корпел множество страж, развеется киноварно-алой дымкой, едва я в последний раз закрою ее и отошлю в вечно сущую библиотеку, под присмотр старого Ультана.

Таким образом, главный вопрос, над которым я размышлял, с тоской в глазах глядя на плавучий остров, злясь оттого, что связан, и в душе честя на все корки гетмана, пожалуй, прозвучит так: что означают эти символы сами по себе? Мы ведь – словно дети, видящие на книжной странице в предпоследней букве змея, а в последней – меч…

О чем должна была известить меня небольшая уютная хижина с зеленым огородиком позади, парившая на рубеже двух бездн? Не знаю. Сам я, увидев во всем этом вольную волю и дом, затосковал по свободе – свободе скитаться где заблагорассудится, бороздя вдоль и поперек и верхний, и нижний миры, держа под рукой все, что нужно для жизни – как никогда прежде, даже среди пленников аванзалы в Обители Абсолюта, даже когда сам стал клиентом палачей из Старой Цитадели.

И вот как раз в то время, когда мне сильнее всего хотелось освободиться, а лодка подошла к островку совсем близко, из хижины вышли наружу двое мужчин и паренек лет пятнадцати. Остановившись у двери, они взглянули на нас, будто оценивая лодку и ее пассажиров. На борту, кроме нас с гетманом, было еще пятеро деревенских рыбаков, и справиться с нами островитяне вроде бы никак не могли, однако все трое, попрыгав в изящное, узкое суденышко, устремились за нами – мужчины гребли, а парнишка принялся поднимать парус из грубой тростниковой циновки.

То и дело оглядывавшийся назад, на преследователей, гетман с «Терминус Эст» сидел совсем рядом со мной. Мне постоянно казалось, что он вот-вот, отложив меч в сторонку, отправится на корму переговорить с рулевым или вперед, к четверым, полулежа устроившимся на носу. Руки мне связали не за спиной, впереди, а чтоб вытащить клинок из ножен хотя бы на толщину большого пальца и перерезать веревки, требовался какой-то миг… однако удобного для освобождения случая я так и не дождался.

Между тем неподалеку показался второй островок, и к преследователям присоединилась еще одна лодка, с двумя людьми на борту. Видя, что соотношение сил сделалось не столь благоприятствующим, как прежде, гетман подозвал к себе одного из рыбаков и отошел на пару шагов к корме, однако меч мой из рук не выпустил. Вдвоем они открыли металлический ящик, спрятанный под возвышением для рулевого, и извлекли из него оружие, какое я прежде не видывал, – самострел, состоявший из двух тонких луков, снабженных каждый собственной тетивой и привязанных к распоркам, удерживавшим их на расстоянии полупяди один от другого. Обе тетивы также были соединены друг с дружкой посередине лоскутом кожи вроде «кармана» пращи, явно предназначенным для некоего снаряда.