Не без труда осушив посудину, Пия со слезящимися глазами вернула мне кубок. Я налил вина и себе, сделал глоток и нашел его нисколько не менее скверным, чем ожидал. Усадив девчонку рядом, я скормил ей одну из рыбок, которых она сама жарила в масле, а когда она съела все без остатка, тоже съел парочку. Превосходящая вино в той же мере, в коей тонкое, миловидное личико Пии превосходило красотой обрюзгшую физиономию старика гетмана, рыба, вне всяких сомнений, была поймана только сегодня, причем в водах куда холоднее и чище илистых низовий Гьёлля, где ловили ту рыбу, к которой я привык в Цитадели.

– Здесь всех рабов держат в цепях? – спросил я, пока мы делили пирожки. – Или ты, Пия, особенно непокорна?

– Я из озерных людей, – отвечала она, как будто это могло разом все объяснить (и, несомненно, могло бы, будь я знаком с положением дел в здешних краях).

– По-моему, озерные люди… это они, – сказал я, взмахом руки обозначив и гетманов дом, и всю деревушку в целом.

– О нет! Эти – люди береговые. А наш народ живет в озере, на островах. Но ветры, бывает, гонят наши острова сюда, к берегу, и Замбда боится, как бы я не увидела родной дом и не уплыла к своим. Цепь тяжела – сам видишь, какая длинная, снять ее я не могу, а такой груз непременно утащит на дно.

– Если только поблизости не найдется подходящего бревна, чтоб выдержало вес цепи, а грести можно и ногами.

Но Пия сделала вид, будто совета не слышала.

– Не угодно ли утятины, гроссмейстер?

– Угодно, но не прежде, чем ты съешь часть сама, а прежде чем ты съешь ее, расскажи-ка о ваших островах поподробнее. Говоришь, ветры порой гонят их к берегу? Признаться, об островах, плавающих по воле ветра, я в жизни ни разу не слышал.

Пия с вожделением покосилась на утку – должно быть, редкий в сей части света деликатес.

– Слышала я, что на свете есть острова, стоящие на одном месте, но никогда таких не видала. Наверное, очень неудобно. Наши острова странствуют и туда, и сюда, а бывает, мы поднимаем на ветвях деревьев паруса, чтобы плыть поскорее. Однако против ветра они идут плоховато – ведь у них нет таких ловко устроенных днищ, как у лодок. Снизу наши острова несуразны, будто днища корыт, и порой даже переворачиваются.

– Хотелось бы мне когда-нибудь поглядеть на ваши острова, Пия, – сказал я. – А еще хотелось бы вернуть тебя туда – ведь ты, вижу, не прочь вернуться домой. Я, понимаешь ли, кое в каком долгу у человека, звавшегося почти как ты, и потому постараюсь помочь тебе, прежде чем покину эту деревню… ну а покамест подкрепи-ка силы кусочком утятины.

Пия взяла утиную ножку, но, откусив пару раз, принялась отщипывать от нее волоконца мяса и руками вкладывать мне в рот. Утятина оказалась просто на славу: еще горячая, исходящая паром, отдающая тонким ароматом чего-то вроде петрушки (вероятно, какими-то из водорослей, служащими местным водоплавающим пищей), и при том сытна, жирна, так что, съев большую часть бедра, пришлось отведать немного салата, дабы очистить нёбо.

Кажется, после этого я съел еще толику утятины, и тут взгляд мой привлекло движение в пламени очага: от одного из догоравших поленьев отвалился пышущий жаром уголек. Упав на груду золы под решеткой колосника, уголек не померк, не почернел, но словно бы выпрямился, подрос и… превратился в Роха – Роха со своеобычной копной огненно-рыжих волос, обернувшихся настоящими сполохами огня. В руке Рох держал факел, совсем как в те времена, когда мы, еще мальчишками, бегали купаться в резервуаре под Колокольной Башней.

Увидев его, представшего передо мной в обличье крохотного огненного микроморфа, я был так поражен, что повернулся к Пие и показал на него. Пия, похоже, ничего экстраординарного под колосником не заметила, но на ее плече, наполовину укрытом пышными прядями черных волос, откуда ни возьмись появился Дротт – тоже маленький, не выше большого пальца. Раскрыв рот, дабы предупредить о нем Пию, я обнаружил, что говорю на каком-то совершенно новом, неведомом языке, шипящем, гортанном, щелкающем… однако сие обстоятельство меня нисколько не испугало – разве что слегка удивило. Да, я понимал, что человеческой речью эти звуки оказаться не могут, и взирал на искаженное ужасом лицо Пии, точно разглядывая одну из древних картин на стене галереи старого Рудезинда в родной Цитадели, но превратить странные звуки в слова или хотя бы умолкнуть не мог.

Пия пронзительно завизжала.

Дверь с грохотом распахнулась настежь. Затворена она была довольно давно, а потому я совсем позабыл, что щеколда не заперта, но вот сейчас отворилась, и в проеме показались двое. В тот миг, когда дверь распахнулась, оба были людьми – с гладким, лоснящимся наподобие спинки выдры мехом на месте лиц, но все же людьми. Спустя еще миг вошедшие стали растениями, высокими виридиановыми стеблями, ощетинившимися бритвенно-острыми, странно жесткими, иззубренными листьями аверна. Меж листьев прятались черные мягкие пауки о множестве лап. Я подобрал ноги, пытаясь подняться с кресла, и они разом прыгнули на меня, волоча за собою нити паучьего шелка, замерцавшие в отсветах очага. Едва я успел разглядеть и запечатлеть в памяти лицо Пии – и округлившиеся глаза, и широко разинутый в безмолвном крике ужаса рот, – сокол со стальным клювом, склонившись ко мне, сорвал с моей шеи Коготь.