Фамулим повел рукой, и в этот миг я с особенной, небывалой остротой почувствовал, кто таится под маской – ведь рука человека попросту не способна на такой жест, лишенный всякого смысла, не означающий ни согласия, ни несогласия, ни раздражения, ни сожаления.

– Я умолчу обо всем, известном тебе самому, – сказал он. – Напомню лишь, что те, кого ты страшишься, научились тебя побеждать. Возможно, они и просты, однако кое-что из унесенного по домам вполне может прибавить им мудрости.

Обращался он к доктору, но я, не в силах больше сдержаться, заговорил:

– Позволь узнать, сьер, о чем ты?

– Речь о тебе, Севериан, обо всех вас. Мои слова теперь не навредят.

– Если, конечно, ты не переусердствуешь, – вмешался Барбат.

– Есть мир, где после долгих странствий найдет покой наш корабль, и он отмечен особым символом: змея о двух головах – на шее и на хвосте. Одна из голов мертва, другая же пожирает ее.

– Думаю, это тот самый мир, – сказал Оссипаго, не отворачиваясь от окна.

– Не сомневаюсь, Камена могла бы открыть нам место… Но, с другой стороны, известно ли о нем тебе, совершенно неважно. Меня ты поймешь в любом случае. Живая голова символизирует разрушенье. Неживая голова – созиданье. Первая поедает вторую и, поедая ее, обогащает собственную же пищу. Какой-нибудь мальчишка рассудил бы, что в случае гибели первой мертвое, созидательное начало восторжествует, однако на самом деле то и другое вскоре придет в упадок.

– Мой друг, – вновь подал голос Барбат, – как обычно, изъясняется крайне туманно. Тебе его мысль ясна?

– Лично мне – нет! – зло объявил доктор Талос.

Скривившись от отвращения, он отвернулся от нас и поспешил вниз.

– Это неважно, – заверил меня Барбат, – поскольку его хозяин понимает все.

Тут он сделал паузу, словно ожидая от Бальдандерса возражений, и, не дождавшись их, продолжил, по-прежнему обращаясь ко мне:

– Видишь ли, наша цель – в развитии, а не в индоктринации вашей расы.

– В развитии берегового люда? – уточнил я.

Все это время воды озера за окном тянули тоскливую, заунывную ночную песнь, и голос ответившего мне Оссипаго словно бы слился с нею:

– Всех вас…

– Так, значит, все это правда?! Все, о чем подозревали многие из мудрецов? Выходит, нас направляют! Выходит, вы, присматривающие за нами на протяжении многих эпох нашей истории – хотя для вас-то они, должно быть, всего-навсего дни, – и вывели нас из дикости!

Охваченный восторгом, я выхватил из ташки книгу в коричневом переплете, слегка подмокшую во время купания, несмотря на обертку из промасленного шелка.

– Вот! Позвольте, я покажу, что тут сказано: «Тот, кто не мудр, все же есть объект мудрости. А если мудрость находит его подходящим объектом, разумно ли с его стороны пренебрегать собственной глупостью?» А что, очень похоже!

– Ты заблуждаешься, – возразил Барбат. – Века для нас – как эоны. Я и мой друг имеем дело с вашей расой совсем недавно – твоя жизнь длится куда дольше.

– Эти существа живут от силы пару десятков лет, будто псы, – сказал Бальдандерс.

Его тон сообщал много больше, чем здесь написано: каждое слово казалось увесистым камнем, брошенным в некий глубокий резервуар.

– Быть не может, – пробормотал я.

– Вы есть труд, смысл всей нашей жизни, – объяснил Фамулим. – Вот человек, которого ты называешь Бальдандерсом. Он живет ради нового знания. Мы видим: он копит, хранит здесь мудрость прошлых времен, непреложные факты, а из этих фактов, как из семян, взрастают его силы. Если он погибнет от рук простецов, то его гибель принесет небольшую выгоду всем вам. Представь себе дерево, проросшее сквозь трещину в камне. Оно вбирает, накапливает и воду, и жизнетворное тепло солнца… словом, все, что нужно для жизни, ради себя самого. Со временем оно гибнет, гниет, удобряя землю, в которую его же корни превратили камень. Тени его больше нет, новые семена дают всходы, и спустя еще какое-то время на его месте поднимается целый лес.

Доктор Талос, вернувшийся снизу, неспешно, с сарказмом захлопал в ладоши.

– Но ведь все эти машины им оставили вы? – спросил я.

В этот миг мне отчетливо вспомнилась выпотрошенная девушка, шевелящая губами, бормочущая что-то под стеклянным колпаком позади. Некогда это не взволновало бы палача Севериана ни в коей мере.

– Нет, – ответил Барбат. – Эти он сам отыскал или сконструировал. Как уже говорил Фамулим, он жаждет учиться, и мы заботимся о его учении, но сами ничему его не учим. Мы никого ничему не учим, а машины вам продаем лишь самые сложные, которых людям не повторить.

– Эти монстры, эти страшилища ради нас пальцем не шевельнут, – проворчал доктор Талос. – Ты их сам видел и знаешь, кто они таковы. Когда мой несчастный пациент в помрачении разума бросился к ним со сцены в садах Обители Абсолюта, они едва не пристрелили его из этих своих пистолетов.

Великан заерзал в огромном кресле:

– Не стоит, доктор. К чему притворяться? Притворное сочувствие тебе не идет. Валять перед ними дурака… – Огромные плечи Бальдандерса приподнялись кверху и опустились вновь. – Напрасно я тогда вспылил. Лучше б сдержался. Хорошо, что они согласились забыть обо всем.

– Ты сам знаешь: в ту ночь мы могли бы покончить с твоим создателем без труда, – ответил доктору Барбат. – Могли бы, однако всего лишь опалили его, дабы унять его буйство.

Тут мне и вспомнилось, как в лесу за садами Автарха, перед расставанием, великан назвал себя господином доктора. Не успев подумать, что делаю, я схватил доктора за руку. На ощупь его кожа оказалась такой же теплой, живой, как моя собственная – разве что необычайно сухой. Замешкавшийся, доктор Талос не сразу отдернул руку.

– Что ты за существо? – спросил я, а не дождавшись ответа, обратился к созданиям, назвавшимся Фамулимом и Барбатом: – Некогда, сьеры, знавал я человека лишь отчасти из человеческой плоти…

Вместо ответа оба устремили взгляды на великана, и я, пусть даже зная, что лица их – попросту маски, почувствовал, сколь сильна их настойчивость.

– Гомункул, – пророкотал Бальдандерс.