21 сентября 1939 года, в четыре часа дня. Помню крыльцо, ступени, на каждой из которых под моими ботинками громко хрустел лед. День был промозглый, серый. Зима тогда вообще выдалась скверная – худшая из всех, какие мне довелось пережить в Москве.

Я прошел через ворота во двор дома по улице Фурманова, дом № 3 (которого сегодня уже нет и в помине) и поднялся по ступенькам в квартиру Булгаковых. Постучался. Прелестная служанка Настя открыла тяжелую, выкрашенную зеленой краской дверь и провела меня в гостиную, где чуть ли не до потолка громоздились горы булгаковских рукописей. Из гостиной через двойные двери я проследовал в его кабинет, где у стены напротив окна стояла кушетка, на которой под смятой простыней лежал Михаил Афанасьевич Булгаков.

Возле больного были люди… В предшествовавшие смерти месяцы его редко оставляли одного. С утра до вечера в квартире толпились друзья, поклонники, прихлебатели, просто любопытные, кто с искренними, кто с показными переживаниями. Изо дня в день их голоса эхом отдавались в светлой комнате. Шепотом они обсуждали всевозможные темы – от фашистской Германии и Гитлера и мировой войны до литературы и государственных делах.

Итак, я явился туда в послеобеденный час. Там присутствовал довольно молодой француз Гаральд Люстерник, собственной персоной. У кровати находился и юный Сергей Шиловский, приемный сын Булгакова, которого писатель называл не иначе как сыном, а тот своего отчима – Потапом. Тут же околачивался кто-нибудь из окололитературных джентльменов, «вечно стоящих на страже интересов Булгакова». Тот самый секретарь Булгакова, что являлся автором средненькой книжицы прозы, вышедшей в свет совсем недавно. Ох уж эти тщеславные молодые люди! Особенно тот строгий, чопорный мужчина, с изъеденным оспой крысиным лицом, мертвенно-бледной кожей, а глаза словно стеклянные шарики. У него была привычка вставать в позу римского патриция – засунув руку под борт сюртука. От этого субъекта так и веяло холодом. При моем первом посещении Булгакова присутствовал и Николай Николаевич Лямин, которого скоро выслали в Калугу. Его жизни уже угрожала опасность, но об этом я узнал позже.

Больной лежал в постели, а те четверо толклись возле него. По комнате были разбросаны какие-то тряпки, одежда. Судя по тому, что неподалеку от кушетки стоял письменный стол, я заключил, что помещение было рабочим кабинетом. Окна было наглухо зашторены – Булгакова пытались уберечь от ослепительного дневного света. В печи-голландке подрагивало пламя, его подкармливали то дровами, то углем. Напротив печи находилась конторка. Что там еще было из мебели? Три стула с прямыми спинками, на которые никто из присутствующих не садился, маленький туалетный столик у изголовья кровати, на нем лежали медицинские препараты, стакан с водой и солнцезащитные очки. Сама же кушетка представляла собой что-то вроде кушетки. Я приблизился к больному. Один Бог знал, что меня ждет.

Тело Булгакова оказалось не таким крупным, как я предполагал. Я увидел его знаменитые пальцы, тонкие, интеллигентные. Когда из-под пера мэтра выходил очередной шедевр, то читатели-поклонники, как говорится, рыдали навзрыд. Теперь эти пальцы, точно из воска, стыли на простыне. Ноги были вытянуты, и ступни едва не свисали с короткого ложа. Голова же была небольшая и притягивала простым русским лицом, и пробором волос. Впечатление было такое, будто человек заснул крепко-накрепко.

Я никогда не видел ничего подобного.

Состояние моего пациента было крайне тяжелое – это я заметил с первого взгляда. Лицо его периодически искажалось от боли, он постанывал, его мучило удушье. Он не мог лежать на спине оттого, что нижнюю часть тела пронизывала дикая боль. Несчастный извивался и стонал. Вдруг он резко свернулся в клубок, подтянув колени к подбородку, – классическая поза человеческого зародыша, да и только, – и замер в этом положении, будто умер.

Я наклонился над больным и заговорил.

– Михаил Афанасьевич Булгаков не слышит вас, – пояснила мне Елена Сергеевна.

Я взял перо и старательно вывел:

«Один из почитателей вашего таланта сделает все возможное, чтобы облегчить ваше состояние. Облегчить в самом скором времени. Д-р Н.А. Захаров».

Я поднес лист к лицу больного. Прочитав, он взглянул на меня серо-голубыми стеклянными глазами и усмехнулся. Его названный племянник Сергей Шиловский оказался тут как тут. Он принял тетрадь из рук отчима и предложил мне задать пациенту вопросы в письменном виде, что я и поспешил сделать, надеясь таким образом определить природу недуга: «Когда и при каких обстоятельствах его настиг недуг? В чём – симптоматика – проявилась болезнь? Где и что болит? Страдаете ли геморроем? Головной болью? Есть ли проблемы с мочеиспусканием? Как стул, когда был последний раз?»

Я знал, что это очередной приступ болезни, которой писатель страдал с сентября 1939 года. За минувшие полгода его состояние резко ухудшилось. Мне сообщили, что ярко выраженные симптомы, которые я наблюдал, диагностируя недуг, проявились по возвращении Булгакова из Ленинграда, где первый приступ был зафиксирован в гостинице «Астория», где они остановились в № 430. А по приезде в Москву всё вновь обострилась.

Хворь словно вцепилась в горло Булгакову, у него возникли проблемы с почками, кишечником. Он перестал получать удовольствие от приема пищи. Сильные боли в животе появлялись периодически и сопровождались частичными нарушениями ориентации во времени и пространстве. Его стал раздражать дневной свет, пришлось даже воспользоваться солнцезащитными очками. Булгакова стали одолевать навязчивые идеи и галлюцинации. Он неоднократно высказывал претензии к домашней прислуге, обвиняя ее в том, что она-де пыталась его отравить. А еще он начал бояться замкнутого пространства, опасался, что его запрут в тёмном помещении без окон и дверей, да так и оставят. Словом, находился в глубокой депрессии. Будущее виделось ему в самых мрачных тонах, и он неожиданно пожелал немедленно отправиться в Киев. Его с трудом отговорили.

Я был крайне удивлен и возмущен тем обстоятельством, что всерьез занемогший человек в течение трех дней был лишен какой-либо медицинской помощи. Но, как говорится, потерянного не вернешь. Мне не оставалось ничего другого, как, засучив рукава, взяться за работу и употребить всё своё умение и знания, чтобы облегчить страдания пациента.

Поначалу я заподозрил признаки крупозного воспаления легких: повышенная температура, сильнейший озноб, боли в груди, глухие тоны сердца, частый пульс, затрудненное дыхание, кашель и вязкая мокрота буро-ржавого цвета. Я осмотрел слизистые рта, носоглотки, ушные раковины, потом принялся выстукивать грудную клетку Булгакова по методике Ауенбруггера, чтобы определить состояние легких и бронхов, ощупал живот.

Лечение решил начать со слабительного и клизмы. Пропорции: две части корня лакричника и одна часть александрийского листа. Я также прописал давать пациенту четыре раза в день теплое миндальное молоко для