Восхищаясь его умом, его талантом, преклоняясь перед художественной правдой его пьес, хотелось верить, что слово его будет звучать, что мысли и образы будут волновать души и сердца, звать к истинной человечности.

Как не мирилась мысль с безжалостным сентябрьским приговором судьбы! Как не хотелось верить ему (даже вопреки здравому смыслу врачебного опыта) до самых последних дней, – настолько – по-человечески – ужасным, несправедливым и жестоким он представлялся в его личной судьбе!

И чем больше я узнавал Михаила Афанасьевича, тем менее мог мириться с этим прогнозом. Но судьба и смерть неумолимы.

Вы отдали всю себя борьбе с нагрянувшей бедой. Вы боролись неутомимо, со всею страстью, не щадя сил и крови, как верный друг, верящий и любящий!

Можно только преклоняться перед безмерным подвигом, который Вы совершили во имя любви и веры в талант Михаила Афанасьевича. Каких сил, какой выдержки это Вам стоило, знают немногие близкие и я, невольный свидетель Вашей жизни за последние месяцы. Вы сделали все, что могли. Ничего не могло спасти Михаила Афанасьевича, и наша наука (во всем мире) в настоящее время не знает средств против этой коварной болезни, уносящей в могилу людей в пору их творческого расцвета.

Простите меня, если чем-либо невольно я причинил Вам ненужные огорчения. Зная, как врач, о неизбежном, ужасном конце, я не всегда находил в себе силы говорить Вам правду, особенно, когда Ваши нервы доходили до предела напряженности. Сам, всею душою, всем сердцем желая спасти Михаила Афанасьевича или задержать наступление роковой развязки, я пытался бороться с болезнью, не покладая рук, готовый временами поверить хотя бы в чудо, откуда бы оно ни пришло, и отступил лишь тогда, когда стала ясна вся бесплодность этих усилий.

Примите мое искреннее сочувствие Вашему горю и крепко поцелуйте от меня юного друга Михаила Афанасьевича, так им любимого, Сережу.

Ваш Захаров, доктор Булгакова

Николай Захаров

Москва, 21 сентября 1939 года

А вот слова, которые доверила бумаге вдова великого русского писателя Булгакова Елена Сергеевна, которые не вошли в её знаменитый дневник:

«В двадцатых числах сентября 1939 года у нас появился классный терапевт городской больницы Москвы, доктор Николай Александрович Захаров, настоящий профессионал. Вы о нём несомненно наслышаны, он эскулап – в классическом понимании. Николай Александрович выполнял свои обязанности по отношению к М.А. Булгакову с высокой степенью профессионализма. Он не имитировал рвение, а проявлял подлинную добросовестность: на протяжении шести месяцев, предшествовавших уходу нашего Мака, появлялся у его постели ежедневно по два, а то и три раза в день. Он провёл немало ночей возле больного. А ведь Булгаков сам был врач, которого не проведёшь на мякине. Мака внимательно прислушиваясь к тем или иным симптомам своего сражённого недугом организма, частенько набрасывался на докторов, как пёс, спущенный с привязи. На коллег-докторов градом сыпались его ругательства, проклятья. Увы, даже д-р Захаров, оказывавший ему самую квалифицированную медицинскую помощь, не избежал этой участи. Булгаков и тут не сдерживался и давал выход своему гневу. Вы же знаете, как он стал клясть на чём свет стоит врачей. Из всех живущих на земле медиков доктор Захаров – единственный, которого он – я искренне в это верю – любил и которому доверял. Но конечно же, учтём тот факт, что с другой стороны, в силу своей профессиональной принадлежности, доктор Захаров вынужден был находиться по другую сторону «баррикад» от своего именитого пациента…»

И все же, несмотря на такое к себе отношение, я, честно признаться, любил Булгакова, как и все другие из его окружения. Впрочем, возможно, «любил» – не вполне подходящее слово в данном контексте. Принимая во внимание специфический, чисто медицинский интерес доктора к своему пациенту и его болезни, следует, вероятно, вести речь об определенной идее, овладевшей мною. Как я неоднократно утверждал: на состояние Булгакова, угасавшего в своей холодной и мрачной квартире, но отчаянно боровшегося за жизнь, необъяснимым образом повлияли не поддающиеся научному определению сверхъестественные силы.

Основываясь на конкретных фактах, подчас интуитивно, я попытался постичь концепцию о том, что сознание Булгакова было расколото пополам, и в этом состоянии на него действовало нечто, одновременно и исцеляющее, и усугубляющее его болезнь. Причём, уверен, вы в той или иной степени представляете, в чём тут дело, а что касается меня – идеи командора тамплиеров А.А. Карелина лежали за гранью моего понимания. Я взял на себя смелость исследовать состояние нашего друга, надеясь, что это даст ему ключ к решению более общей задачи: понять, как лечить, а возможно, и локализовать подобный недуг – или исцелиться. Я открыто заявлял, что намерен в дальнейшем «изучить развитие ужасной болезни Булгакова, приведшей его к летальному исходу».

Преследуя эту цель, я стал навещать вдову писателя Елену Сергеевну ежедневно и засыпать вопросами о его болезнях в прошлом и так далее. В связи с этим меня интересовали и другие моменты, например, отчего в мире не переводятся люди, которые так и норовят уйти с головой в беспросветную чертовщину, чтобы докопаться до её сути? Ведь есть вещи, которые не поддаются ни описанию, ни изучению, ни осмыслению, – их лучше и не трогать, так ведь?

Но я, пожалуй, несправедлив как к себе, так и к доктору Булгакова. Мой интерес к писателю явно выходил за рамки чисто научных изысканий, хотя, мне казалось, он сам этого не вполне осознавал. Подозреваю, что я, как и все остальные, был пленен Булгаковым, попал в своеобразное биополе, центром которого являлся великий писатель и его произведения. А уж Вам-то хорошо известно: если затянет бездна – красотой ли, ужасом ли, – не вырвешься!

Что касается меня лично, то скажу, что переживаю огромную тяжесть утраты. Считаю, что свой долг я выполнил. В распоряжении нас, потомков, оказались письма, рукописи, записные книжки, дневниковые записи. Единственное, что мне осталось сделать, – разобраться с тем, что принадлежало Булгакову…

На следующий день после смерти нашего друга мы – Павел Попов, Елена Булгакова, Сергей Шиловский, Юрий Слёзкин и я – собрались в его доме на Большой Пироговской № 3 (Фурманова), чтобы выполнить свой печальный долг – разобрать наследие мастера, оставшееся в квартире. Договорились встретиться там в десять утра. По дороге я попал в такой густой туман, что едва различал носки собственных башмаков. Полкилометра – расстояние от моего дома до квартиры Булгакова – я преодолевал бесконечно долго. Когда добрался до места, Попов уже был там. Я застал его за изучением содержимого письменного стола в кабинете Булгакова.

– Доброе