Соколов стал горячим последователем Талицкого. Примерно в 1710 г. он записался в солдаты, принимал участие в Прутском походе, а потом, когда его полк был переведен в Санкт-Петербург, начал размышлять, как бы ему «убить ево, государя, до смерти». Несколько раз Соколов был близок к исполнению своего намерения. В 1720 г. он стоял на карауле у камеры племянника Мазепы А. И. Войнаровского в Петропавловской крепости. О своем намерении Соколов рассказывал своему другу, солдату лейб-гвардии Преображенского полка Никите Петровскому: «Стоит он, Соколов, ныне на карауле у арестанта Мазепина племянника Енаровского, и ежели де государь придет к тому Енаровскому, как он, Соколов, будет стоять на часах, и в тотчас он, Соколов, ево, государя, изрубит полашом у того Енаровского, потому что стояли они, караулные салдаты, у арестантов со обнаженными полашами, а он, государь, тех арестантов осматривал сам почасту, как те арестанты содержатца». Но государь в его дежурство осматривать колодников не приехал. В другой раз Соколов ожидал своего часа, когда «у Церкви Петра и Павла на колоколне становили часы, и в народе была молва, что он, государь, тех часов изволит смотрить сам, и он, Соколов, чаял, что он, государь, и к тому Енаровскому будет, и утвердился мыслью своей, конечно, ево, государя, втотчас изрубить, а себе принять мучение за веру християнскую и за правду. И в то время он, государь, часов и арестантов осматривать не приходил и пошол в поход на море». Видимо, после этого глубоко верующий Соколов пришел к убеждению, что нет Божией воли в том, чтобы убивать Петра I. С этого времени он «тое злую мысль, что ево, государя, хотел убить, отложил, а вздумал работать Богу: идти куда-нибудь в пустыню и пристать бы к пустынножителю в келейники, чтоб трудитца и научитца грамоте, а об нем, государе, мыслил, где б ево, государя, ни получит, тут народно ево, государя, обличать о пременении веры и о неправде»[608].

Сколько в петровской России было таких людей, которые, будучи вдохновлены примером Талицкого, мечтали «убить ево, государя, до смерти» или «ево, государя, обличать», мы не знаем[609]. Но главное, этого не знал и сам Петр. Ненавистное лицо Талицкого («сухощав, остронос, волосы на голове и борода чермны, глаза серы»), не пожелавшего отступиться от своих убеждений даже при страшных мучениях, ему запомнилось на всю жизнь. Талицкий упоминается в печально известном указе от 17 мая 1722 г. об обязанности священника доносить о случаях, когда исповедник на таинстве покаяния открывается в намерении совершить «измену или бунт на государя»:

И был таковаго лукавства образ в прошлых годах, когда вор Талицкий объявил при исповеди духовному своему свое злейшее намерение, а именно: написал письма, которые хотел везде подметывать к возмущению, ставя себе то за истину, и не отлагая онаго, и не каяся, и священник хотя ему в том и претил, однако же причастил Святых Таин и не донес, где надлежит, чая грехом быти то доношение; а тот вор пошел с тем намерением оное делать. И ежели б не пойман был и в дело произвел, от чего какие б бедства и крови произошли, то какое ж покаяние, что на горшее зло обратилося и Талицкому, и отцу его духовному[610].

Этот пассаж в печально известном указе, который был разработан при непосредственном участии императора[611], открывает, насколько серьезно Петр относился к опасности, которая исходила от Талицкого в 1700 г. Если бы на книгописца не донесли его квартиросъемщики, он успешно напечатал бы свои листовки и распространил их в народе, что непременно привело бы к великим «бедствам» и «кровопролитиям», – так продолжал думать Петр I и в 1722 г.

Феофан Прокопович в одном из писем 1720 г. между прочим сообщал, что работает над сочинением «о мученичестве», в котором рассматривает вопрос, «позволительно ли произвольно искать мученичества». И далее Прокопович уточняет, что пишет этот трактат по указу Петра I: «Император приказал мне написать это, сожалея об ослеплении фанатиков, которые, чтобы получить имя мучеников, показывают безрассудную ревность и с величайшею дерзостью кидаются не только на пастырей, но и на самого государя из‐за перемены одежды, из‐за париков, из‐за бритья бород и тому подобных мелочей»[612].

Несомненно, говоря эти слова Феофану, Петр думал о Талицком.

25. «Мы на книги шлемся, а выберем иного царя»

В 1703 г. в Преображенском приказе расследовалось дело о монахах московского Симонова монастыря. Главным преступлением, в котором подозревались монахи, было распространение канонических текстов о запрещении брадобрития и пропаганда содержащихся в них взглядов с целью подрыва авторитета царской власти. Следствие установило, что келейник архимандрита Симонова монастыря Петр Конархист осенью 1702 г. составил рукописную книгу, которую он сам охарактеризовал как сборник «душеполезных всяких вещей» «для чтения от уныния». В эту книгу он включил статью о запрещении брадобрития из печатной Кормчей, которую взял в келье у архимандрита[613]. Свою непереплетенную рукопись Петр Конархист перед Рождеством Христовым отдал ученому монаху иеродьякону Иессею Шоше для того, чтобы тот ее «выправил чином, статья под статьею, как пристойнее» и написал «с похвалою предисловие»[614].

Несколько дней спустя, когда Иессей Шоша еще работал над редактированием сборника, он стал свидетелем разговора монастырского библиотекаря («книгохранителя») иеродьякона Иринарха и бывшего монастырского казначея иеромонаха Феодосия. Беседа состоялась после трапезы, когда братия уже стала расходиться по кельям. В монастырской трапезной в тот момент хоть и было шумно, потому что «за тою трапезою было давано им, монахом, вино и пиво», тем не менее Иессей расслышал, что беседа велась на крайне злободневную, но вместе с тем и очень опасную тему – о брадобритии. Когда Иессея попросили поточнее вспомнить, когда именно он услышал вышеописанный разговор Феодосия с библиотекарем, он пояснил: «В прошлом де 1702 г. перед Рожеством Христовым, а в котором месяце и числе, не упомнит, после того как симоновским слугам почали брить бороды, а по какому указу, не ведает…»[615] Иными словами, в какой-то момент в декабре 1702 г. монастырские слуги, ранее ходившие с бородой, вдруг были вынуждены начать бриться, но никаких деталей о том, кто им так приказал делать, монахи не знали. Возможно, именно этот случай и спровоцировал обсуждение злободневной темы в стенах монастыря.

Услышав разговор о брадобритии, Иессей подошел