Автор легенды, перед которым стояла задача дать объяснение появлению на Руси регалий, употреблявшихся потомками Мономаха, московскими великими князьями, связал их появление с русско-византийской войной 1116 г., которая под его пером обрастает вымышленными подробностями вторжения во Фракию. Рассказ о посольстве, направленном на Русь императором Константином Мономахом, призван не только объяснить появление на Руси регалий, но и проиллюстрировать идею о «перенесении» империи на Русь, которая нашла выражение в концепции «Москва – Третий Рим»[417].

В послании к сыну Ивана III, великому князю Василию III (1505–1533), монах Елеазарова монастыря в Пскове Филофей представил Московское государство правопреемником Рима и Константинополя, после того как они утратили чистоту веры, «ибо старого Рима церковь пала по неверию ереси Аполлинария, второго же Рима, Константинова-града, церковные двери внуки агарян секирами и оскордами рассекли»[418]. Идеи об уклонении в «латинство» «первого Рима» присутствуют и в «Послании» Спиридона-Саввы, и в «Сказании о князьях Владимирских», которые, таким образом, также примыкают к этой концепции. Идеологическими импульсами для ее формирования стали события предшествующих десятилетий: Ферраро-Флорентийский собор, где в 1439 г. была предпринята попытка заключения унии между католической и православной церквями, принятой московским митрополитом Исидором (ставленником Византии) и отвергнутой великим князем Московским Василием II и русским духовенством; захват Константинополя («второго Рима») турками, положивший конец существованию Византийской империи в 1453 г., в результате чего роль крупнейшего центра православия перешла к Москве; заключение брака сына Василия II – Ивана III с племянницей последнего византийского императора Константина XI (1449–1453) Софьей (Зоей) Палеолог в 1472 г., которое способствовало постепенному восприятию Москвой византийской «имперской идеи», получившей законченное выражение в правление старшего сына Ивана и Софьи Василия III.

По всей видимости, именно под влиянием этой идеи в первой трети XVI в. были переосмыслены династические отношения киевских князей с византийскими императорами. Например, составитель «Ростовского свода 1534 г.», положенного в основу «Тверского сборника», который впервые назвал матерью Владимира Мономаха дочь Константина IX, заявил и о том, что святые Борис и Глеб являлись сыновьями византийской царевны Анны. Это органично вписалось в новую концепцию русско-византийских отношений, получившую развитие в «Послании» Спиридона-Саввы и в «Сказании о князьях Владимирских», где факт родственной связи Владимира Мономаха с одним из византийских императоров, имевший документальные подтверждения в «Поучении» и в послании митрополита Никифора, получил иную интерпретацию вследствие того, что информация первоисточников составителями этих текстов была значительно модернизирована.

Помимо известий «Повести временных лет» о русско-византийской войне 1116 г. московским книжникам, несомненно, был известен апокрифический рассказ о дарах, присланных Владимиру Мономаху Мануилом Комнином из «Слова о погибели Русской земли», который мог дать импульс развитию идеи о передаче из Византии на Русь «царских» регалий. При конструировании легенды о «Мономаховых дарах» имя Мануила Комнина было заменено именем Константина Мономаха. Таким образом, место одного анахронизма занял другой. Назвать Владимира Мономаха современником Константина Мономаха или Мануила Комнина можно лишь с большой натяжкой, так как Константин Мономах умер примерно через полтора года после рождения Владимира в январе 1055 г., а Мануил Комнин к моменту смерти Владимира Мономаха в 1125 г. был ребенком. Однако этот факт, по всей видимости, не смущал московских интеллектуалов, поскольку, как заметил В. О. Ключевский, «тогда мыслили не идеями, а образами, символами, обрядами, легендами» и к прошлому «обращались не для объяснения явлений настоящего, а для оправдания текущих интересов, подыскивали примеры для собственных притязаний»[419].

В результате произошла трансформация представлений о русско-византийской войне 1116 г., а появление прозвища Мономах стало связываться не с тем, что оно было родовым именем матери Владимира, а с преданием о передаче киевскому князю царских регалий, под которыми подразумевались регалии московских князей, имеющие позднее происхождение.

Первые документальные свидетельства о «шапке золотой» и о бармах появляются в 1339 г. в «духовной грамоте» (завещании) московского князя Ивана Калиты (1325–1340)[420]. О «шляпе» и о бармах Мономаха написал в своих записках австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, посетивший Москву в 1517 и 1526 гг.: «Шляпа на их языке называется schapka; ее носил Владимир [Мономах] и оставил ее, украшенную драгоценными камнями и нарядно убранную золотыми бляшками, которые колыхались, извиваясь змейками». Герберштейн воспроизвел официальную московскую версию происхождения шапки (хотя исследователи высказывают сомнения в аутентичности существующей «шапки Мономаха» и «шапки», описанной Гербер-штейном). О бармах дипломат написал следующее: «Бармы представляют собой своего рода широкое ошейное украшение из грубого шелка; сверху оно нарядно отделано золотом и драгоценными камнями». Также Герберштейн привел в своих записках версию их появления на Руси: «Владимир отнял их у некоего побежденного им генуэзца, начальника Каффы»[421]. Эту версию появления барм в XVI в. повторил польский хронист Матей Стрыйковский, а в начале XVII в. шведский историк Пер Перссон (Петр Петрей).

Если до конца XIX в. под влиянием легенды о «Мономаховых дарах» большинство исследователей рассматривало «шапку» как памятник византийского искусства (А. Ф. Малиновский, А. Ф. Вельтман, И. М. Снегирев, Н. П. Кондаков), то на рубеже XIX–XX вв. были сформулированы предположения о том, что она является памятником восточного культурного влияния (Г. Д. Филимонов, А. А. Спицын). Для согласования этой гипотезы с легендой о «Мономаховых дарах» на первых порах было высказано предположение, что «оригинальная шапка», присланная Владимиру Мономаху из Константинополя, была утрачена и ее место заняла шапка, подаренная московскому князю одним из золотоордынских ханов (В. Регель). В историографии XX в. доминирующим стало представление о «шапке» как культурном артефакте из Золотой Орды, Средней Азии или Ближнего Востока[422]. Параллельно этой тенденции развивались представления о «шапке» как продукте мультикультурного симбиоза XIII–XIV вв. Частью этих представлений являются предположения о том, что «шапка» могла быть сконструрована и в более позднее время, в XV или XVI вв., при дворе московских князей Василия II (Г. Н. Бочаров) или Василия III (С. Н. Богатырев)[423]. Наиболее важным в этих дискуссиях является вывод о том, что реалии облика «шапки Мономаха» «нельзя связать с эпохой X–XII веков и свойственными ей головными уборами»[424].