— Ты видишь, что делается?

— Мы прорвемся, — упрямо повторил Гусько. — Нас сорок человек. А если нужно, мы соберем и пятьсот! «Афганцев» в городе больше пяти тысяч. И люди на все готовы, только спичку поднеси!

Зарудный доел картошку, налил себе чай из заварного чайника и одновременно закурил папиросу «Казбек».

— Допустим, вы прорветесь, — сказал он, наконец. — Но сколько человек могут получить пулю?

— Ребята знают, на что идут, — ответил Гусько.

— Нет, это не выход, — Зарудный затянулся папиросой. — Утром у нас речь шла только о Стасове, Обухове и Колесовой. Тогда я сам был за операцию и даже поехал на разведку. Но теперь они уже понахватали сотни людей… Даже если вы отобьете Стасова — что это изменит?

Еще несколько милицейских машин с воем пронеслись за окном.

Зарудный подошел к окну и выглянул на улицу. Сверху, с высоты пятого этажа, на котором находилась его квартира, не было видно ничего, кроме пустой заснеженной улицы, на которой уже сгущались ранние зимние сумерки. Но и Зарудный, и сидящие за его спиной парни знали, что́ сейчас происходит там, куда помчалась милиция.

— Мы не можем сидеть, сложа руки, — начал Гусько.

— Ерунда! — резко повернул к нему Зарудный. — У них оружие, армия, танки. А у вас? Голыми руками мы против них — ничто! Но есть другая идея…

29

Где-то в Сибири, в лесу, в восточных предгорьях Урала.

17.30 по местному времени.

Хотя в камине жарко горели дрова, Горбачев теперь постоянно мерз. Раиса сидела подле него в кресле-качалке, молча и быстро вязала в тишине, и нехорошие мысли о близкой смерти мужа лезли ей в голову. Уже восьмой день он не встает с кровати даже для короткой прогулки — у него уже нет сил. И уже пятый день Раиса даже не просит его прекратить эту бессмысленную, самоубийственную голодовку. Ну кто, кто в целом мире знает о том, что он голодает?! Когда Сахаров голодал в горьковской ссылке или когда другие диссиденты объявляли голодовки в тюремных камерах, у них всегда был шанс через сокамерников или родственников передать об этом на Запад, заставить мир кричать о них Кремлю. Но здесь, на этой глухо огороженной и тщательно охраняемой даче — где? под Иркутском? Свердловском? Хабаровском? — у Горбачевых не было даже этого шанса.

Руки Раисы нервно крутили спицы, клубок серой шерсти из распущенной оренбургской шали вращался у ее ног. Раиса вязала шапочку мужу, шерстяную шапочку-ермолку для его мерзнущей лысины. Только вряд ли это ему уже поможет. Даже его дыхания уже почти не слышно. 16 месяцев полной изоляции на этой даче — без газет, телефона, радио и телевизора — плюс двадцать семь дней отчаянной голодовки изменили Горбачева почти неузнаваемо. Он постарел не на 16 месяцев, а на 16 лет. В этом маленьком, исхудавшем, слабом и совершенно лысом старике, что лежал сейчас на кровати небритый, с открытым, словно проваленным ртом, и укрытый тремя одеялами и пледом, было невозможно узнать того сильного, энергичного, обаятельного жизнелюба, который совсем недавно не только правил гигантской империей, но и заворожил, покорил весь мир своими проектами реформирования советского тоталитаризма в систему прагматической демократии… Господи, ничего от него не осталось, ничего, кроме упрямства. Но он скорей умрет, чем прекратит голодовку! Собственно, он уже умирает…

А когда он умрет, выпустит ли Митрохин ее из этой лесной могилы? Или сошлет в какую-нибудь глухую сибирскую деревню, чтобы мир так и не узнал о смерти Горбачева?

Спицы еще быстрей заходили в руках Раисы, слезы выступили на глазах. От этой тишины и снега на окнах можно действительно рехнуться. Лишь изредка, пару раз в неделю, откуда-то из-за леса донесется резкий взрев реактивного двигателя, затем взлетит над лесом эскадрилья реактивных истребителей, прочертят небо узкими белыми респирационными хвостами и — снова тихо, как в могиле. Сутками! Она, Раиса Горбачева, хозяйка Кремля и теневого «кухонного» правительства, обречена теперь сгнить в этом лесу, неизвестно где. Даже местонахождение этой дачи невозможно выпытать у безмолвных солдат охраны! Раз в день, рано утром, в воротах дачи появляется военный вездеход. Взвод солдат — в большинстве чучмеки: узбеки или таджики — заступает на суточное дежурство по охране дачи, а начальник караула ставит на крыльцо дачи судки с горячим обедом и ужином. Скорее всего — с кухни соседнего, за лесом, авиаполка. Днем те солдаты, которые свободны от распиловки дров и охраны, либо спят в маленькой караулке у ворот, либо режутся там в нарды, а вечером начальник караула так же молча забирает с крыльца дачи пустые судки из-под еды. Вот и вся рутина этой ссылки — сиди в доме или ходи вокруг него по «малому гипертоническому кругу», как назвал эту прогулку Горбачев, когда их только привезли сюда.

Тогда, в самом начале этой ссылки, Горбачев все строил планы реванша и твердил Раисе, что мир не даст Митрохину и Стрижу уничтожить его, Горбачева! Что за него, Горбачева, как когда-то за Сахарова, борются сейчас все западные лидеры и все прогрессивные силы мира. Что в Нью-Йорке, Лондоне, Бонне, Париже, Амстердаме и так далее гигантские демонстрации с плакатами «Свободу Горбачеву!» бушуют под окнами советских посольств, что газеты печатают их портреты, а знаменитые западные писатели, ученые и деятели культуры, которых он так прекрасно принимал в Москве, шлют новому кремлевскому правительству петиции и запросы о судьбе Горбачевых.

Но шло время — месяц… второй… пятый… двенадцатый… А 27 дней назад Горбачев, как взбесился, — объявил голодовку, требуя газет и радиоприемника. Как всегда, по утрам на крыльце появлялись судки-кастрюльки с едой. И большая поленница свеженаколотых дров вырастала здесь же к полудню. А вечером начальник караула забирал выставленные на крыльцо судки. Теперь, впрочем, эти судки были почти полными — много ли могла съесть Раиса, когда муж голодал?..

Дальний рокот двигателя бронетранспортера отвлек Раису от ее мыслей. Она взглянула на мужа. Но он ничего не слышал — то ли спал, то ли уже находился в предсмертной прострации, за чертой связи с этим миром. Только в провале его черного рта еще чуть посвистывало медленное стариковское дыхание, и в такт этому дыханию чуть шевелились серые небритые щеки. Раиса встала, пошла к окну. За двойными стеклянными рамами был блеклый уходящий день. Стена высоких заснеженных елей и сосен поднималась прямо над двухметровым каменным забором дачи, мутное зимнее небо сыро и дрябло укрывало мир. В такую погоду легко вешаться и расстреливать, тоскливо подумала Раиса.