Поговорили с Мишкой про последние дворовые события, про то что я репетирую со школьным ансамблем, но Мишке это было не особенно интересно. Его всё время тянуло к его ботинкам. Потом он сказал, что его на улице ждут пацаны, и я понял, что они ждут не Мишку, а информацию от него на счёт «моей аппаратуры». Я махнул на него рукой и он радостно убежал, даже забыв завязать шнурки.

Я вздохнул от того, что не получаются у нас с Мишкой отношения. Ни с Мишкой, ни с другими мальчишками во дворе. Не интересен я им. Вот если бы у меня сейчас появился работающий «Акаи», тогда да… Они бы из квартиры моей не вылезали. Да-а-а… То есть не я, всё-таки, привлёк их внимание, а магнитофон.

Я пытался убеждать себя, что мне «по барабану» их интерес к моей особе, но сердце отчего-то ныло. Я ел — оно ныло. Я шёл в школу, таща гитару и «Ноту» — оно ныло.

— И на хрена я её тащил обратно домой, эту «Ноту», — думал я. — Ведь ничего не планировал на ней писать сегодня. Нет, вчера волок, и сегодня волоку. Настроение почему-то было препоганое. Наверное потому, что не получилось с «Акаем» справиться, едва глянув на внутренности.

— По щучьему, блять, веленью, по моему хотенью. Оп-па! А не срослось! Кумекать надо. Платы снимать и по одной тестировать. Ты же знаешь этот «Акаи», как свои пять пальцев! Вот и нюхай! А не вынюхаешь, так сломай и собери заново. Но почему он даже не включается? А питание поступает…

— Привет, Джон! — поздоровался Попов.

— Привет, Женя! — поздоровалась Лера.

— Привет Лера и Виктор, — поздоровался я. — А где?

— Привет, Джон, — вынырнул из-под сцены бас-гитарист.

— Тут эти тебя спрашивали, — сделав страшные глаза, проговорил Андрюха-барабанщик. — Света с Людой. Я сказал, что ты в семь придёшь.

Он посмотрел на наручные часы.

— Ещё есть полчаса что-нибудь сыграть.

— Точно, давайте прогоним вчерашнее, — встрепенулся я. — Особенно Лерыну.

— Там, где сто двадцать ударов? Ну да, там есть нюансы. Ты так стонешь, Джон, что даже меня пробирает.

— И меня, — сознался Попов.

— Пошляки! — бросила Лера, но было видно, что и её вчерашняя песня заводит.

— Её мы исполним в самый последний момент, понятно? Потому, что после неё нас разгонят.

— Конечно понятно! Ну, мы работаем, или я разломаю эту халабуду в дребезги попалам, — с одесским акцентом произнёс бас-гитарист.

— Раз-два-три…

Мы отыграли и спели эту песню, потом ещё одну, потом Лилипутика и сделали перерыв, где я поставил послушать песни Шатунова. В это время в спортивный зал вошла «сладкая парочка» — директриса с завучем. И я представил себя лилипутиком, сосущим сладко-кислый леденец.

— Ии чего это ты так скривился, Дряхлов? От того, что нас увидел? — спросила директор школы.

— Язык прикусил, Светлана Яковлевна! — произнёс я, «шамкая». — Наверное, петь не смогу.

— Ты это брось, Дряхлов. Мы специально с Людмилой Фёдоровной задержались, чтобы вас послушать, а ты, говорят, Дряхлов, главный певун здесь. Ну, ка пой!

Директор отчеканила фразу так, что мне захотелось вытянуться по стойке смирно, что я, машинально, и сделал.

— Слушаюсь! — резко выдохнул я, набрал в себя воздух и в полный голос запел:

— А-а-а-а-а-а-в-е-е Мари-и-и-и-и-я-я-я. Гра-а-ация пле-е-е-е-на…

У директрисы рот раскрылся, а завуч, напротив, сжала губы ещё плотнее.

— Мари-и-я гра-ация пле-е-е-на-а-а…

— Стоп-стоп, Дряхлов! — выкрикнула Светлана Яковлевна так, словно её пёс вдруг начал есть что-то непотребное, типа чужого дерьма.

Я прервался и выдохнул.

— Что это такое! Ты где это слышал? — наконец выкрикнула Людмила Фёдоровна.

— Как, где? На пластинке! — выказывая удивление, ответил я. — У бабушки в деревне старая пластинка есть, там четыре песни. Эта песня называется «Аве Мария». Наша пластинка, выпущенная Апрелевским заводом. А что не так?

— Да, всё не так, Дряхлов! Всё не так! Что это вы тут реп-пе-пе… — завуч иногда, когда сильно волновалась, заикалась.

— Тьфу! — вроде, как сплюнула она. — С тобой, Дряхлов, заикой станешь!

— А что не так-то? — снова вопросил я смиренно.

— Не нужная это песня. Что это тебя, Дряхлов, в религию тянет?

— Не тянет меня, Людмила Фёдоровна, ни в какую религию. Я чистокровный атеист. У меня даже бабушки в бога не верят, — соврал я.

— Тогда чего же тебя в религию тянет? — снова повторила завуч.

— Меня не тянет в религию, — повторил и я. — Я читаю сказки, былины, легенды, там, э-э-э…

— Тосты, — добавил барабанщик.

— Тосты⁈ — вскинулась завуч. — Какие тосты⁈

Светлана Яковлевна тихонько, прикрыв губы рукой, рассмеялась и погрозила барабанщику пальцем. Тот пожал плечами.

— Так, давайте уже слушать, Людмила Фёдоровна. А вы… Вы репетируйте, словно нас тут нет. Давайте присядем, Людмила Фёдоровна.

Директор потянул завуча, которая порывалась ещё что-то сказать, за руку в сторону скамеек. Я чуть поклонился в их сторону и развернулся к «соучастникам».

— Ещё раз слушать будем?

— Да что её слушать? Сплошное: цик-цик, клавиши и бас. Ну и вокал.

— Тогда я запускаю шарманку и играем.

Я включил магнитофон из которого полился гитарный проигрыш, заменивший клавиши. Лера вступила с опозданием, но попала в ноты и получилась музыка. Барабанщик «зацикал» хэтом и забухал большим барабаном. Я вступил…[27]

— Немного теплее за стеклом, но злые морозы… Вхожу в эти двери, словно в сад июльских цветов. Я их так хочу согреть теплом, но белые розы у всех на глазах я целовать и гладить готов…

Доиграли мы «Белые розы» до конца и уставились на руководство школы.

— Ну, как песня? — спросил я в микрофон.

Директор с завучем переглянулись. Людмила Фёдоровна пожала плечами. Светлана Яковлевна махнула рукой.

— Продолжайте. Потом обсудим.

Мы продолжили. Сначала прослушали ещё одну песню Шатунова, искоса поглядывая на «аттестационную комиссию», потом сыграли и спели. Ребята хорошо читали ноты с листа и встраивались в магнитофонную запись. «Детство-детство»[28] «комиссией» тоже воспринялось хорошо. Тут я хорошо прописал гитару, и песня прозвучала очень органично.

Песни Шатунова мне нравился всегда. На дискотеках в конце восьмидесятых под его песни детишки «отрывались» от души. Я их, как несостоявшийся музыкант, воспринимал очень положительно с точки