комитетов приглашались по согласованию с администрациями: костяк, как правило, составляли начальники казённых палат со штатом податных инспекторов, т. е. региональным чиновничеством по Минфиновской линии[1206]. Их Витте старался «разбавить» представителями земств и видных учёных, дабы придать Особому совещанию искомый прогрессивный лоск. Впоследствии этот орган считали «первым шагом правительства для призыва к сотрудничеству местных общественных сил»[1207].

Однако произошло это не сразу: после того как министром внутренних дел стал В.К. Плеве, Особое совещание просело, погрязнув во второстепенных занятиях — в выяснениях по поводу чрезмерного количества праздников, снижающих производительность народного труда. По данному поводу велась переписка с Синодом, запрашивались разъяснения о праздничных днях у Государственного совета[1208]. Когда же на заседание приходил Плеве (это было нечасто), то между ним и Сергеем Юльевичем быстро вспыхивали споры по различным вопросам. Например, острая перепалка произошла по вопросам организации хлебной торговли[1209]. В ноябре-декабре 1903 года Витте как председатель Комитета министров пытался дать бой «Редакционной комиссии» уже на этой площадке, но безуспешно. Ему явно не хотелось, чтобы законопроекты последней обсуждались в регионах, так как это окончательно заслонило бы его совещание, терявшее в этом случае какой-либо смысл[1210]. Всё изменилось, когда после гибели Плеве у руля министерства оказался П.Д. Святополк-Мирский: «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности в конце 1904 года обретает второе дыхание. Заседания устраиваются регулярно, на них поднимаются животрепещущие темы, разворачиваются жаркие обсуждения. По стенограммам заметно, какую недюжинную прыть проявлял Витте. Правда, большей частью он сыпал однотипными заклинаниями о благости частной собственности. Рассказывал об освобождённом крестьянстве, коему свойственны идеалы частного земельного пользования[1211], о том, как, являясь владельцем дома по Каменноостровскому проспекту, не стремится «приучаться к общежитию здешнего города», чего и селянам желает[1212]. Или предрекал: «горе той стране, которая не воспитала этого законного чувства (т. е. собственности. — А.П.) и у которой всё выражается в обычае, в усмотрении и т. д.»[1213]. Возражения типа «чего нам кажется благами в глазах их (крестьян. — А.П.) окажется совсем иным»[1214] Витте отметал как нестоящие. Кстати, итоги деятельности Особого совещания оказались на редкость скромными. Ничего похожего на проекты по переустройству крестьянского сословия, в отличие от Редакционной комиссии, представлено не было. Даже Минфиновская комиссия Центра Коковцова, не замахиваясь на многое, осуществила реальное дело: мотивировала и провела снижение фискальной нагрузки на 20 млн рублей[1215]. В случае же с виттевским детищем какие-либо результаты отсутствовали: «всё ограничивалось установлением самых общих положений, так сказать, путеводных вех»[1216]. Сам он объяснял это внезапным закрытием комиссии, последовавшим 30 марта 1905 года[1217].

Здесь нужно подчеркнуть: активность Витте на сельском поприще, привлекающая не одно поколение историков, серьёзно сбивает исследовательскую «оптику». Прежде всего мешает правильно оценить роль другой видной фигуры последнего царствования — И.Л. Горемыкина. Историография вслед за Витте уверенно относит его к сугубо реакционным деятелям. На самом деле как раз с ним связана реализация того реформаторского курса, который затем станет столыпинским. На конец XIX века Горемыкин — один из наиболее признанных знатоков крестьянской России. Обер-прокурор 2-го (крестьянского) департамента Сената (1884–1891), товарищ министра юстиции (1891–1894), наконец, глава МВД (1895–1899) — весь служебный путь этого чиновника так или иначе завязан на аграрную проблематику. Его перу принадлежал образцовый комментарий «Положения 19 февраля 1861 года», пользовавшийся популярностью[1218]. Ему поручали составление неоднократно издававшихся сборников сенатских решений по крестьянским вопросам[1219]. Подчеркнём: профессиональное формирование Ильи Логгиновича прошло в Царстве Польском, где тот провёл без малого двадцать лет. Подготовил издание «Очерки истории крестьян в Польше» о развитии сельских отношений в крае[1220]. Затем занимался многообразной практикой сельскохозяйственной жизни. Учитывая польские реалии, не удивительно, что он проникся идеалом частных хуторов, отрубов и всего, что с этим связано. Переехав в Петербург, Горемыкин имел чёткое видение того, как должно реформироваться село и к чему нужно стремиться. В этом смысле его взгляды на крестьянский вопрос смыкались с мнением Н.Х. Бунге, давним противником общины. Можно сказать, став министром внутренних дел, Горемыкин принял политическую эстафету от скончавшегося в 1895 году Бунге, смысл которой — частнособственническое переустройство деревни. Причём авторитет Горемыкина в этой области был значительно выше: Бунге уважали всё-таки в финансовом отношении, с крестьянским делом тот был знаком больше теоретически[1221].

В Особом совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности Горемыкин ориентировался на собственный опыт. С сарказмом относился к претензиям Витте на роль главного выразителя частнособственнических перспектив села. Напоминал, с какой кипучей энергией тот в 1893 году поддерживал общинные порядки и закон «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской надельной земли», предлагая разослать всем участникам соответствующие протоколы Государственного совета той поры[1222]. Знакомство с материалами этого совещания показывает, что его содержательную нить олицетворяло отнюдь не виттевское ораторство, как может показаться при поверхностном просмотре материалов. На заседаниях происходили споры между действительно ключевыми фигурами аграрной политики: Горемыкиным и Стишинским, чьи предпочтения разнились. Так, стенограмма 12 марта 1905 года содержит интересную полемику по вопросу о семейной собственности. Вот как Горемыкин объяснял возникновение этого института. «Положение 1861 года» изначально занималось не отдельными личностями, а группами селян, поскольку в большинстве случаев само владение установить было затруднительно. Отсюда приходилось наделять землёй семьи, затем эту практику укрепили решения Сената[1223]. Горемыкин проводил аналогию с прекрасно знакомой ему Польшей, где по закону 1846 года, определившему количество участков и их площади, уже было начато крестьянское устройство. Поэтому там выделяли наделы не обществу, семье, а всем лицам, получившим на это право. Составителям польского акта в голову не приходило оперировать понятием семейной собственности, ничто не сдерживало в применении действующих норм гражданского кодекса[1224]. В России же законодатель столкнулся с совершенно иной ситуацией, когда никаких записей не имелось, а те, что были, носили случайный характер. Это обстоятельство вынуждало судебные органы создавать «неподходящие решения», всё далее уклонявшиеся от первоисточника; отчего и укоренились представления о семейном владении. Поэтому понятие о семейной собственности — «это вынужденное последствие недоделанности реформы»[1225]. В ответ Стишинский признавал, что ошибки в составлении списков были, но сводить сложный крестьянский вопрос к технической стороне дела вряд ли правомерно[1226].

Взгляды Горемыкина наиболее ярко проявились, когда виттевское Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности было закрыто, а вместо него образовано новое — по вопросам о мерах по укреплению крестьянского землевладения во главе с ним[1227]. Заметим, это было весьма напряжённое