Он даже не затрагивает всю эту тему потерянного посреди океана ребенка. Адам явно не готов поднимать ее сейчас. Только не в одной комнате с Тарквином.

– По-моему, ты что-то не так понял, – говорю я. – Да, люди придумывают всякие экстравагантные прозвища для плода, но не вписывают их в свидетельство о рождении. Честно говоря, «Розанчик» звучало малость непристойно даже до того, как она родилась. Типа как «сиська».

– Да ладно тебе, Саммер, мы уже сто лет назад обо всем договорились, – произносит Адам, аккуратно убирая бумагу в свой «дипломат». – Ты получаешь Кармайкл, я – Роузбад.

– В каком это смысле я получаю Кармайкл?

Адам укладывает нашу дочь обратно в ее колыбельку и подхватывает на руки Тарквина. Вот-вот унесет этот бланк в отдел регистрации. Но я уже сыта по горло всем этим распорядком «мужу видней».

– Да плевать мне, что фамилия у нее будет Кармайкл! – выкрикиваю я. – Мы называем ее не в мою честь! Давай ей любую фамилию, какую хочешь, но Роузбад – только через мой труп!

Глаза наполняются слезами. Я испытываю отвратное чувство, что если Адам выйдет из палаты, то спор мною проигран. Моя дочь станет Розанчиком Кармайкл, словно одним из бутончиков Летней Розы.

– Полагаю, что ты хочешь назвать ее Айрис, – сухо произносит Адам.

– Нет, – говорю я. – Айрис всегда ненавидела свое имя.

Адам тяжело опускается на стул и ставит Тарквина на пол. Тот ковыляет к колыбельке и сосредоточенно смотрит на свою сестру.

– Диця высла, – говорит он.

– О’кей, – наконец кивает Адам. – Разумно. Так как ты хочешь ее назвать?

– Эстер, – говорю я. – Это ей очень подходит. Больше никаких цветочных имен! Айрис росла под гнетом той мысли, что ее имя было образовано от моего, словно ее никто не ждал и в последний момент пришлось с ходу что-то придумывать. И «Роузбад» тоже, по-моему, из той же оперы. Эта малышка – новая, она наш шанс на новую жизнь.

Адам изучает стену. Моя речь наверняка не имеет для него никакого смысла. Мы собираемся устроить противостояние по этому поводу? И денег тем временем, полагаю, тоже не получим? А меня это действительно колышет?

Наконец Адам открывает «дипломат», вытаскивает подписанную бумагу и разрывает ее напополам.

– Эстер Кармайкл, – произносит он. – А что, мне нравится. Схожу принесу другой бланк.

Он встает, чтобы уйти, но прежде чем дойти до двери, разворачивается и идет обратно ко мне. Нависает над кроватью, его лицо так близко. Воздух густо наполняется ароматом корицы и гвоздики.

Целует меня.

За семь месяцев Адам так ни разу по-настоящему и не поцеловал меня, но теперь целует так, словно наших детей нет в комнате, словно во всем мире больше никого не существует. Губы у него твердые и крепко прижимаются к моим, словно он жаждет меня.

– Это все равно что целовать ночное небо, – шепчет он. – Огромное тебе спасибо за дочь.

Теперь мы оба смеемся, поскольку Тарк как-то ухитрился ввинтиться между нами, решительно настроенный не остаться в стороне от семейных объятий. Тычет в мой желеобразный живот своей крошечной лапкой.

– Диця высла, – приговаривает он. – Диця высла опяць.

– И Тарк вдруг заговорил, – улыбаюсь я Адаму. – Ну разве не классно? Все один к одному.

Адам кивает, одаряет меня еще одним страстным поцелуем и торопится прочь. «Все равно что целовать ночное небо»… Я-то думала, что рассказы Саммер про романтические речи Адама – это в чистом виде фантазии, но, наверное, я просто не делала тех вещей – тех вещей а-ля Саммер, – которые приводили его в такое настроение. До нынешнего момента. Перекатываю его слова и его поцелуи в памяти.

Однако Адам в своем репертуаре – вышел и оставил Тарка в палате. Хочу крикнуть ему вслед, но он уже наверняка за пределами слышимости. Роды прошли быстро и без осложнений, но я едва могу выбраться из кровати. Что же мне делать, если этот малый ударится в бега?

К счастью, Тарк весь такой уютненький и размякший, тычется в меня головой под одеялом, словно и сам опять хочет стать новорожденным младенцем.

– Полози дицу назад, – требует он.

– Смешной ты, – говорю ему. – Как чудесно наконец-то слышать твои мысли. Дитяток нельзя положить назад.

На белой больничной простыне – оранжевые разводы. Никто так и не додумался помыть Тарквину руки с прошлого вечера, когда он размазывал объедки цыпленка тандури по всему ковру, а Эстер начала свое драматическое явление миру. Что он тогда говорил? «Тяп-тяп-тяп. Дильцик ест птицку».

О чем это он тогда? «Дильцик». Наверное, он хотел сказать «крокодильчик». Словно знал историю про то, как Ридж бросил живого цыпленка с кармайкловского моста. Не могла Аннабет ему рассказать? Вообще-то не тот сюжет, который она стала бы повторять.

Вполне возможно, что это Саммер рассказала ему эту историю – или даже проделала то же самое, прихватив с собой Тарквина. Идея семейных развлечений не для всякого, но какого-то иного объяснения в голову не приходит. Была ли Саммер настолько сама не своя до подобной сцены, чтобы воспроизвести ее перед собственным малолетним ребенком? Это могло произойти не меньше года назад – еще до того, как они отправились в плавание из Австралии. Мог Тарквин помнить столь давние события? Настоящую Саммер он в последний раз видел еще совсем крохой. Наверняка он не может помнить.

Прихожу к выводу, что воспоминания Тарквина о Саммер напрочь перепутались с воспоминаниями обо мне, что все это лишь туман во младенческой голове. Я-то думала, что когда он наконец действительно научится говорить, то будет упоминать лишь о настоящем. Наверняка не станет выуживать из памяти прошлое.

Наверное, это Адам брал Тарквина недавно на мост. Может, они заскочили туда на обратном пути из яслей, и Адам просто забыл мне рассказать? Ну да – и у Адама чисто случайно оказался под рукой живой цыпленок… Совершенно исключено.

Они, должно быть, просто говорили об этом. Это достаточно мрачная история, чтобы застрять у маленького ребенка в голове.

– Тарк, – говорю я. – Ты видел, как крокодилы едят птичку?

– Тяп-тяп-тяп, – отвечает Тарквин. Изворачивается, словно маленькая ящерица.

– Тарк, – повторяю я. – Мне нужно знать: папа брал тебя на мост посмотреть на крокодилов? Ты видел дильчиков?

Рот Тарквина захлопывается, и он пристально смотрит на меня своими большими глазами. Мой настойчивый тон испугал его? Заставляю себя сбавить обороты. Тру его маленькую спинку. Если я хочу получить от него правду, то торопиться не следует.

Открывается дверь, и опять неспешно заходит Адам.

– Ой, прости ради бога, оставил тебя с обоими детишками, – говорит он с ухмылкой. Подхватывает Тарквина под мышку, и оба исчезают за дверью.

Но еще раньше я опять успеваю заметить то выражение в глазах Тарквина. «Ты не моя мама». На сей раз нет никакой ошибки. Он знает. Он помнит. И это лишь вопрос времени, когда он заставит себя понять это.