было освободить в любой момент, пока ей не исполнилось двенадцать. Зулика сказала, что магия Кивы могла поставить под удар все движение повстанцев, но Киве это объяснение казалось сомнительным: в конце концов, и Зулика, и Тильда свободно прибегали к дару все это время. Тут крылось что-то еще.

– А-а… – Голдрик заерзал. – Боюсь, это моя вина.

Кива сощурила глаза, заметив виноватое выражение на его лице.

– Понимаешь, – сказал он, – я… ну… Извини, это непросто; но я сказал Тильде, что закон, позволяющий освобождать детей, не распространяется на тех, кого обвиняют в симпатиях к мятежникам. Она доверяла мне, и я этим воспользовался. – Заметив потрясенное лицо Кивы, он добавил: – Я думал, что защищаю ее. Фаран тогда был еще жив, и если бы она отправилась за тобой, то никогда бы не уехала и без него тоже. Она бы осталась там вместе с ним. Но когда год спустя пришли новости о его смерти, мне стало слишком стыдно признаваться во лжи. К тому моменту я уже любил ее и боялся, что она…

У него сорвался голос, а полный раскаяния взгляд встретился с Кивиным.

– Мне так жаль. Я не прошу простить меня. Но меньше всего я хотел бы, чтобы ты думала, что твоя мать – злодейка, потому что ей хотелось только одного: любить тебя, защищать, быть с тобой. И она добилась бы своего, если бы не я.

Кива с трудом дышала. Кое-как она смогла произнести:

– Но Зулика знала. Она сказала, мама решила, что будет лучше, если я останусь в…

– Зулика подслушала мой разговор с другим командиром повстанцев: я делился планами, как уберечь Тильду, – пояснил Голдрик. Он выглядел еще более пристыженным, если это возможно. – Она так испугалась, что потеряет маму, что с готовностью согласилась хранить тайну.

Когда Киву отправили в Залиндов, ей было семь лет. Зулике – одиннадцать. Кива никогда не была с ней так же близка, как с Тореллом или даже с их младшим братом, Керрином, но все же. Кива оказалась настолько безразлична Зулике, что та скрыла, как легко можно было бы освободить сестру, даже когда – особенно когда! – умер отец. Киве сдавило грудь.

– Мне жаль, – повторил Голдрик, на этот раз шепотом. – Я все думал, говорить ли тебе. Боролся с собой с самой нашей встречи. Но я подумал: на твоем месте я хотел бы знать. И я не могу в здравом уме допустить, чтобы ты верила, будто твоя мать тебя бросила. Она любила тебя, очень любила. Постоянно спрашивала, нельзя ли устроить побег, но я все время говорил ей, что это слишком опасно. И каждый раз видел, как ее сердце разрывается на части все сильнее, пока наконец не смог сказать «нет».

– И тогда ты поехал с ней к Навоку, – продолжила за него Кива севшим голосом.

– Да. Но к тому моменту она уже была слишком больна, чтобы… – Голдрик оборвал себя, потом тихо сказал: – Я понимал, что шансы наши невысоки, но надеялся, что она хотя бы увидит тебя перед…

– Когда ее привезли в Залиндов, она уже ослепла, – оцепенело сказала Кива. – Ты знал? Она так меня и не увидела ни разу. А еще у нее была такая лихорадка, что большую часть времени она вряд ли понимала, кто я.

Голдрик издал мучительный стон.

– Мы прождали слишком долго. Надо было помочь ей раньше. Нужно было ее послушать. Вместо этого я признал, что нужно что-то делать, что нам нужна ты, только когда Зулика покатилась по наклонной. – И он прошептал голосом, полным раскаяния: – Мне так жаль.

Кива не отвела взгляд, внутри ее бушевала немая война. Значит, маме солгали… Она не знала, что ей теперь с этим делать, как справиться с душевной болью оттого, что Тильда на самом деле ее не бросала – по крайней мере, по собственному желанию. Тильда пребывала в неведении, точно так же, как Торелл не знал, что мог освободить Киву.

Из-за Голдрика.

И Зулики.

Может быть, Кива была слишком великодушна, но поведение Голдрика она объяснить могла. Он тогда не знал ее лично и хотел защитить любимую женщину. Он наверняка во многом ей сейчас не признался – например, в желании уберечь Тильду от тюрьмы, чтобы не потерять в ее лице знамя повстанцев. Однако большей частью его мотивы были чисты, даже если в результате пострадала Кива.

Но Зулика?

Она была Киве сестрой. Пусть она беспокоилась о матери, но неужели Кива не была ей дорога, неужели ей не хотелось освободить ее? Если только…

– Когда Зулика узнала, что обладает даром? – спросила Кива.

Помедлив, Голдрик ответил:

– Вскоре после того, как твоя семья к нам присоединилась. Но она скрывала ее, сказала только Тильде, а та, разумеется, мне.

– А когда она начала применять магию смерти?

На этот раз Голдрик молчал дольше.

– Я не знаю наверняка, но думаю, она почти сразу поняла, на что способна. Однако с твоей матерью она тренировала только исцеление, и поэтому до сих пор не заболела той же болезнью крови, что Тильда. А еще, в отличие от Тильды, она не подавляла дар, и к тому же она моложе, так что ее организм быстрее восстанавливается. Она начала активно применять магию смерти только через несколько лет, и тогда твоя мать решила ее прикрывать.

Кива окинула взглядом погрузившийся в темноту оазис; лунный свет ласкал листья финиковых пальм, покрывая их серебром.

– Итак, если Зулика знала, на что способна она и на что способна я, то она могла догадаться, что я могу противопоставить ее силам.

– Она была юна, – мягко произнес Голдрик. – Но если так рассуждать, тогда да, возможно, это послужило еще одной причиной держать тебя взаперти. Как и…

– Что еще?

Голдрик вздохнул.

– Зулику всегда одолевала ревность. Я замечал это время от времени в лагерях, особенно когда твой брат вырос и начал преуспевать в тренировках. Ей никогда не нравилось, когда кто-то другой получал больше внимания или похвал, чем она. И мне кажется, поэтому она решила, что ты перетянешь любовь матери на себя. Тильда вечно говорила, как ты сильна, даже до того, как у тебя появилась возможность как следует применять магию. Думаю, Зулика боялась, что, если освободить тебя из Залиндова, она станет не нужна.

Грудь Кивы сдавило еще сильнее. Она снова окинула взглядом темноту, машинально повернувшись в сторону источника. Она бы все отдала, чтобы поговорить с Джареном о том, что рассказал Голдрик, ведь она знала, что когда-то давно он обнимал бы ее, пока не утихнет боль.

Ей не хватало