– Пожалуй, да.

На полдороге к выходу она с обеспокоенным видом оборачивается ко мне.

– Но кто-то знал, что Грейди там, внизу. Вполне возможно, кто-то из церкви. – Она накрывает мою руку костлявыми пальцами. – Джек, будь осторожна.

– Что, по-твоему, с ним случилось?

Фло смотрит на меня поверх миски с макаронами. Уже больше семи часов вечера. Полиция и криминалисты закончили свою работу в часовне час назад. Поперек входа все еще натянута сигнальная лента, и мне было велено держать дверь запертой.

Я накалываю вилкой кусочек брокколи.

– С кем?

Она медленно закатывает глаза:

– Тело. В склепе. Грейди?

Я медлю.

– Думаю, что ответ на этот вопрос должна дать полиция.

– Разве тебе не любопытно?

– Конечно любопытно.

– Его убили?

– Ну, он же сам туда забраться не мог.

– Я хочу сказать, кто способен убить викария… – Она спохватывается и потрясенно смотрит на меня. – Прости, мам. Я не хотела…

Я вымученно улыбаюсь:

– Ничего. Отвечая на твой вопрос, отмечу, что люди убивают по самым разным причинам. Некоторые из них мы можем понять, некоторые – нет.

Мы долго молчим. Фло ковыряется в своих макаронах.

– Если человек делает что-то плохое, значит ли это, что он всегда плохой?

– Ну, Иисус говорил о прощении…

– Я говорю не об Иисусе и не о Боге. Я спрашиваю, что думаешь ты?

Я кладу вилку на стол.

– Думаю, что сделать что-то плохое и быть плохим – это не одно и то же. Мы все способны совершать дурные поступки, причинять зло. Все зависит от обстоятельств, от того, насколько нас прижимает жизнь. Но если ты испытываешь чувство вины, если ты стремишься ее искупить, хочешь, чтобы тебя простили, ты не плохой человек. Любому надо давать шанс исправиться, загладить свою вину.

– Даже тому человеку, который убил папу?

Мы говорили о том, что случилось с Джонатаном, только один раз, когда ей было семь лет. Незадолго до этого умерла от рака мать одного моего друга. Фло спросила, умер ли ее папа тоже от болезни. Соблазн солгать и ответить «да» был велик. Но я ответила на ее вопрос насколько могла честно, и больше мы к этому не возвращались. Когда Джонатан умер, Фло была совсем маленькой, и она его практически не помнит. Видимо, поэтому его смерть не слишком ее беспокоила. Но должна признать, что я иногда задавалась вопросом, когда она снова начнет меня расспрашивать, и да, я боялась этого дня.

– Да, – осторожно отвечаю я. – Даже ему.

– Ты поэтому навестила его в тюрьме? Чтобы простить его?

Я в нерешительности молчу.

– Нужно хотеть прощения. Хотеть измениться. Человек, который убил твоего папу, был на это неспособен.

– Ты говорила, что он был наркоманом.

– Да.

– Если бы он отказался от наркотиков, может, он и смог бы измениться.

– Не исключено. Почему ты сейчас об этом спрашиваешь? Что у тебя на уме?

– Да так, ничего…

– Ты же знаешь, что можешь со мной поговорить.

– Да, знаю.

– Это что-то насчет Ригли?

Створки захлопываются.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Я хотела бы знать…

– Ну вот, снова начинается. Он тебе просто не нравится, верно?

– Я еще не определилась.

– Это из-за дистонии?

– Нет.

– Ты считаешь, что он ненормальный и недостаточно хорош для меня.

– Нет. И не надо за меня ничего додумывать.

– Он спас меня вчера вечером.

Потому что бродил вокруг часовни с сомнительными намерениями, – хочется сказать мне, но я сдерживаюсь. И снова думаю о ноже.

– Фло, я не знала, стоит ли тебе об этом говорить, но вчера вечером из моей комнаты кое-что исчезло.

– Что?

– Нож из набора для экзорцизма. Кроме тебя и Ригли, здесь никого не было.

Ее глаза широко раскрываются.

– И ты думаешь, что его взял Ригли?

– Насколько я понимаю, ты его не брала?

– Нет. Но ведь он не единственный, кто мог его украсть. Тебя не было дома весь вечер. Я застряла в часовне. Дом не был заперт. Сюда кто угодно мог войти.

Она права.

– Но зачем кому-либо врываться сюда и красть нож?

– Зачем это нужно Ригли?

– Я не знаю.

Она молча смотрит на меня. На ее лице читается обида и растерянность, и у меня сжимается сердце. О, все это так сложно, когда тебе пятнадцать лет. Ты хочешь верить в то, что мир черно-белый. Но, повзрослев, осознаешь, что большинство людей существует в серой полосе, беспомощно барахтается, застряв где-то между этими двумя полюсами.

– Фло…

– Он его не брал, понятно? Он считает, что носить ножи тупо. Понятно?

Нет. Не понятно. Но я не могу ничего доказать. Во всяком случае, сейчас.

– Как скажешь.

Она отодвигается вместе со стулом от стола.

– Я пошла наверх, к себе.

– Ты не доела.

– Я не голодна.

Я беспомощно смотрю вслед выбегающей из кухни дочери. Скрипит лестница, и я слышу, как наверху хлопает дверь. Потрясающе. Я провожу руками по волосам. Вообще-то мы с Фло ссоримся нечасто. Но с тех пор, как приехали сюда, стычкам нет конца. Мне кажется, рушится все, что мне удалось построить за свою жизнь. Я беру миски, выскребаю в мусорное ведро недоеденные макароны и кладу посуду в раковину.

Мне необходимо закурить. Я достаю свою жестянку, быстро сворачиваю сигарету на кухонном столе и открываю заднюю дверь. Сделав шаг наружу, я вздрагиваю и пячусь назад.

На пороге что-то лежит. Еще две куклы. Они больше других, и они сидят, вытянув перед собой ноги и держась за руки. В голову одной из кукол вплетены пряди белокурых волос, в голову второй – темные волосы. И они шевелятся. Слегка покачиваются из стороны в сторону, как будто им не сидится на месте.

Какого черта?

С лихорадочно бьющимся сердцем я наклоняюсь, чтобы их поднять. Не успеваю я это сделать, как что-то жирное и белое, извиваясь, выползает из одной куклы и шлепается на пол.

– Черт!

С возгласом отвращения я швыряю кукол на землю и вытираю руки о джинсы.

Они кишат личинками.