Дымшиц, которая его фактически бросила в 1914 году, – даром что сам он в это время увлекся Крандиевской; как-то все эти еврейские обиды для него слились в одну, хотя уж в чем, в чем, а в антисемитизме он замечен не был.

4

Дальше начался упадок Толстого, который и увенчался во время войны – если упадок может чем-либо увенчаться – чудовищной драматической дилогией про Ивана Грозного “Орел и орлица”. Третья книга “Хождения по мукам” не идет в сравнение с первыми двумя, это, по сути, конспект возможного большого романа о революции, в котором нет уже ни романа, ни революции. Героев привели слушать речь Ленина о плане ГОЭЛРО, и тем всё закончилось. В “Рассказах Ивана Сударева” есть первоклассные новеллы – и это не хрестоматийный “Русский характер”, а, если уж на то пошло, “Странная история”, рассказ, достойный Гроссмана, немного похожий на его “В Кисловодске”. Если не читали, прочтите и сравните – это дает любопытную пищу для размышлений. Но в целом даже “Рассказы Ивана Сударева” с их наивной и глубоко конъюнктурной попыткой заменить советское русским, построить новую национальную идеологию – в то время как войну как раз выиграло советское, которое выше, сложнее и гуманней националистического, – производят впечатление упадка, особенно на фоне того, что во время войны писал опальный Платонов.

Говорят – и этому можно верить, – что Толстого окончательно надломили участие в расследовании Катынской трагедии и ложные выводы, которые комиссия с его участием обязана была опубликовать; он-то всё знал. Говорят также – и этому я верю больше, – что в 1943 году он впал в подлинное отчаяние, когда был включен в другую комиссию, по расследованию зверств немцев на оккупированных территориях, и вынужден был погрузиться в подлинный ад, увидеть то, что на этих территориях творилось. По сравнению с 1943 годом все его впечатления от 1914-го казались идиллией, хотя и тогда он всякого повидал; тут его мир рухнул, потому что, хоть у него, судя по письмам, и не было никаких иллюзий насчет Европы, такого падения он от человеческой природы все же не ожидал. И вообще, он как-то не был рожден переживать трагедии – Горький не зря называл его дар веселым (Горький тоже его любил, хоть и не одобрял цинизма ни в ком): Толстой был обаятельный сибарит, человеческие трагедии ни в прозе, ни в жизни ему не давались. Он умел преодолевать бытовые трудности и даже безденежье, из которого всегда изобретательно выкручивался; его любимый герой, сделавшийся нарицательным после лучшей его повести, – Невзоров из “Ибикуса”. Но сталкиваться с подлинными трагедиями и заглядывать в бездны он не умел: даже Шолохов умел, а он – нет. Не было у него какой-то важной человеческой составляющей, которая бы позволяла достойно переживать крушение мира; он и революцию, и эмиграцию пережил сравнительно легко, и кто его упрекнет? Такова его природа, что поделаешь. А вот Наталья Крандиевская свои лучшие стихи написала во время войны, в Ленинграде, в котором пережила блокаду: он мог ее вывезти – она отказалась. Ее блокадный дневник не уступает стихам Берггольц и “Пулковскому меридиану” Веры Инбер, а может, и превосходит их порой. Невероятные эти стихи были изданы только посмертно. И трудно цитировать их в контексте очерка, посвященного не столько военным, сколько любовным перипетиям. Но просто – чтобы, может быть, показать уровень:

На салазках кокон пряменький

Спеленав, везет

Мать заплаканная в валенках,

А метель метет.

Старушонка лезет в очередь,

Охает, крестясь:

“У моей, вот тоже, дочери

Схоронен вчерась.

Бог прибрал, и слава Господу,

Легше им и нам.

Я сама-то скоро с ног спаду,

С этих со ста грамм”.

Труден путь, далек до кладбища.

Как с могилой быть?

Довезти сама смогла б еще,

Сможет ли зарыть?

А не сможет, сложат в братскую,

Сложат, как дрова,

В трудовую, ленинградскую,

Закопав едва.

И спешат по снегу валенки, —

Стало уж темнеть.

Схоронить трудней, мой маленький,

Легче – умереть.

И странное дело: чем меньше становилось живой ткани в его последних сочинениях, из которых только и можно читать без мучительного стыда “Золотой ключик” (а “Петр”, главный советский исторический роман, выглядит вовсе уж искусственной, картонной конструкцией, раскрашенным идолом из папье-маше), тем больше живого воздуха в ее поздних стихах, которые она почти не публиковала. И старела она хоть и в бедности – все досталось официальной вдове, – но исключительно достойно и красиво. Та же Шапорина вспоминает ее, все еще золотоволосую, большеглазую, хоть и одетую в тряпьё. И в поздних стихах она ни разу не сводит с ним счеты – только любовь, только тоска.

5

Если и пытаться сделать из всего этого какой-то вывод, как мы договаривались, вырисовывается довольно дикая картина. Проще всего сказать, что русский писатель без совести жить не может, а вот совесть без русского писателя – запросто. В самом деле, браки Толстого – кроме первого, полуслучайного, – символичны и иллюстративны: сначала декадентка Соня Дымшиц, потом истинно русская, гармоничная и талантливая барышня Туся, потом новая русская красавица сталинского образца. Вспоминает же Шапорина, что Толстой опасался: не примет, мол, Горький его новую пассию, правительство заругает, – а Горькому очень понравилась, а правительству и подавно. Она как раз и была красива наглой, вызывающей красотой, решительной, атакующей, очень принятой в то время, и сам этот роман был вполне в духе той сплошной советской глубоко аморальной оргии, которую в это же самое время на другом полюсе советской жизни описывал Булгаков.

И у Булгакова, и у Толстого выходило, что сталинизм – это еще сравнительно лучшее, что может случиться с Россией. Особенно по сравнению с 1920-ми годами, когда обоих травил впоследствии уничтоженный Сталиным РАПП.

Но помимо этой довольно поверхностной аналогии, приходит мне и куда более печальная мысль. Ведь Толстой, начисто лишенный вкуса, но обладавший гигантским, что называется, стихийным талантом, отлично уживался с Крандиевской, пока был равен себе. Пока ему не пришлось ломать себя, писать сталинистскую пошлятину, сочинять абсолютно мертвую литературу, которая даже на фоне его халтуры двадцатых годов вроде романа “Эмигранты”, где есть еще проблески того самого дара, уже не выдерживает никакой критики. Может в России быть и любовь, и совесть, и высокие духовные взлеты – пока ради фетишей порядка и традиции не устанавливается в ней царство насилия и лжи. Тогда вместо порядка приходит упадок, а покой наступает ровно такой, как на кладбище; и все, кому казалось, что сейчас