сдерживаемого желания] предназначены для того, чтобы доставлять удовольствие и удовлетворение душе…. Удовольствие и боль, таким образом, не только являются необходимыми спутниками красоты и уродства, но и составляют саму их суть… Красота — это не что иное, как форма, доставляющая удовольствие, а уродство — строение частей, доставляющее боль».96

Любовь между полами складывается из этого чувства красоты, а также «телесного аппетита к порождению и щедрой доброты и доброй воли».97

В марте 1739 года Хьюм вернулся в Эдинбург. Он с жадностью искал в журналах рецензии на свои два тома и страдал от последствий. «Ни одна литературная попытка не была более неудачной, чем мой «Трактат о человеческой природе». Он мертворожденным выпал из печати, не достигнув такого успеха, чтобы даже вызвать ропот среди фанатиков».98 Но когда он писал это в преклонном возрасте, то забыл, возможно, по забывчивости к неприятному, что в течение года после публикации его книги появилось несколько рецензий. Почти все они жаловались на то, что ее трудно понять и что автор позволил проявиться своей молодости, часто упоминая себя и эпохальную новизну своих идей. «Что наиболее оскорбительно, — сказал один из типичных цензоров, — так это уверенность, с которой он произносит свои парадоксы. Никогда не было пирронианца более догматичного…. Локки и Кларки часто, в его глазах, являются лишь жалкими и поверхностными рассуждениями по сравнению с ним самим».99

Опечаленный, но решительный, Хьюм подготовил к печати третий том своего «Трактата», содержащий третью книгу «О морали». Он вышел в свет 5 ноября 1740 года. Его анализ морали вызвал недовольство рационалистов в той же степени, что и теологов. Правила морали не являются сверхъестественными откровениями, но и не являются выводами разума, ибо «разум, — повторяет Юм, — не имеет никакого влияния на наши страсти и поступки».100 Наше нравственное чувство приходит не с небес, а из симпатии — чувства товарищества к ближним; и это чувство является частью социального инстинкта, благодаря которому, боясь изоляции, мы стремимся к объединению с другими. «Самое первое состояние и положение человека можно по праву считать социальным»; «состояние природы», в котором люди жили без социальной организации, «следует рассматривать как простую фикцию»;101 Общество так же старо, как и человек. Будучи членами группы, люди вскоре научились одобрять действия, приносящие пользу, и осуждать действия, наносящие вред обществу. Более того, принцип симпатии склонял их к восприятию или подражанию мнениям, которые они слышали вокруг себя; таким образом они приобретали свои стандарты и привычки хвалить и порицать, и сознательно или нет они применяли эти суждения к своему собственному поведению; именно это, а не голос Бога (как полагали Руссо и Кант), является источником совести. Этот закон симпатии, общинного притяжения, говорит Юм, столь же универсален и освещающ в моральном мире, как закон тяготения в материальном космосе. «Таким образом, в целом, — заключает он, — я надеюсь, что для точного доказательства этой системы этики ничего не нужно».102

Том III привлек еще меньше внимания, чем тома I и II. Уже в 1756 году остатки одиннадцатисот экземпляров, составивших первое издание «Трактата», все еще загромождали полки издательств. Хьюм не дожил до второго издания.

3. Мораль и чудеса

Было ясно, что он не сможет прокормиться за счет своего пера. В 1744 году он предпринял безуспешную попытку получить должность профессора в Эдинбургском университете. Несомненно, с некоторым унижением он принял (апрель 1745 года) должность воспитателя молодого маркиза Аннандейла с гонораром в 300 фунтов стерлингов в год. Маркиз сошел с ума; Хьюм обнаружил, что от него требуют быть смотрителем сумасшедшего; начались ссоры; его уволили (апрель 1746 года), и ему пришлось судиться за свое жалованье. В течение года (1746–47) он служил секретарем у генерала Джеймса Сент-Клера; жалованье было хорошим, питание — хорошим, и в июле 1747 года Хьюм вернулся в Эдинбург, имея в кармане и весе гораздо больше фунтов, чем при отъезде. В 1748 году генерал вновь привлек его в качестве секретаря и адъютанта для миссии в Турин; теперь Дэвид облачился в огненно-алый мундир. Джеймс Колфилд (будущий граф Чарльмонт), в то время студент в Турине, был впечатлен умом и характером Хьюма, но ужаснулся его плоти.

Физиогномисты были озадачены его лицом… чтобы обнаружить малейшие следы умственных способностей в невразумительных чертах его лица. Его лицо было широким и толстым, рот широким и не имел никакого другого выражения, кроме имбецильности….. Телосложение всего его лица гораздо лучше передавало представление о черепахоядном олдермене, чем об утонченном философе.103

Тот же Колфилд утверждает, что видел, как Хьюм (тридцати семи лет) стоял на коленях перед замужней графиней (двадцати четырех лет), признаваясь в преданности и испытывая муки презренной любви; дама отвергла его страсть как «естественное действие вашей системы». По словам того же журналиста, Хьюм впал в лихорадку и попытался покончить с собой, но ему помешали слуги. Другой шотландец утверждает, что во время болезни Хьюм «принимал экстрим-ункцию» от католического священника. Хьюм, как нам рассказывают, оправдывал и галантность, и унию тем, что «организация моего мозга была нарушена, и я был так же безумен, как любой человек в Бедламе».104 В декабре 1748 года он удалился в Лондон и занялся философией, увеличив свое состояние до тысячи фунтов.

Решив получить еще одно подтверждение идей «Трактата», он опубликовал в 1748 году «Исследование о человеческом понимании» и в 1751 году «Исследование о принципах морали». В «Объявлении», приложенном к посмертному изданию (1777) этих «Запросов», он отверг «Трактат» как «юношеское произведение» и попросил, чтобы «следующие произведения в отдельности рассматривались как содержащие его философские настроения и принципы».105 Студенты, изучающие Хьюма, в целом находят больше мяса в ранних, чем в поздних работах; они освещают ту же самую тему, возможно, в менее воинственном и язвительном стиле, но приходят к тем же самым выводам.

Повторив свой скептический анализ разума, Юм предложил в качестве раздела X первого «Расследования» эссе «О чудесах», которое издатель отказался печатать в «Трактате». Он начал со своей обычной самоуверенностью: «Я льщу себя тем, что открыл аргумент… который, если он справедлив, станет для мудрых и ученых вечной преградой для всех видов суеверного заблуждения, а значит, будет полезен, пока существует мир». А затем он выпустил на волю свои самые знаменитые абзацы:

Никакое свидетельство не является достаточным для установления