Онлайн
библиотека книг
Книги онлайн » Разная литература » Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант

Шрифт:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 55 56 57 58 59 60 61 62 63 ... 344
Перейти на страницу:
добра и зла… столь же естественное для нас, как естественная привязанность, и являющееся первым принципом нашей конституции».67 Довольно глупости, отвечал Мандевиль; человеческая природа до воспитания и моральной подготовки не делает различий между добродетелью и пороком, а руководствуется исключительно собственными интересами. Он соглашался с теологами в том, что человек по природе своей «злой» [беззаконный]; но вместо того, чтобы грозить людям адом, он хвалил их за умное приспособление индивидуальных пороков к общественному благу. Так частная проституция защищает общественное целомудрие;68 жадность к товарам и услугам стимулирует изобретательство, поддерживает производство и торговлю; огромные состояния делают возможными филантропию и массовое искусство. В то время как теологи проповедовали аскетизм, Мандевиль защищал роскошь и утверждал, что желание роскоши (то есть всего, кроме самого необходимого для жизни) является корнем промышленности и цивилизации; уберите всю роскошь, и мы снова станем дикарями. Хотя моралисты должны были осуждать войну, именно способность вести войну, говорил Мандевиль, обеспечивает выживание нации, поскольку большинство государств — хищные звери.

Он не видел морали в природе. Хорошее и плохое — это слова, применимые к социальным или антисоциальным действиям человека; но сама природа не обращает внимания на наши слова и поучения; она определяет добродетель как любое качество, способствующее выживанию; и в наших предрассудках мир природы — это сцена прожорливости, похоти, жестокости, резни и бессмысленного расточительства. И все же из этой ужасной борьбы, считал Мандевиль, человек выработал язык, социальную организацию и моральные кодексы как инструменты социальной сплоченности и коллективного выживания. Похвала и порицание не оправданы природой, но они оправданы как средства, с помощью которых, взывая к человеческому тщеславию, страху и гордости, мы можем поощрять других к действиям, выгодным для себя или группы.

Почти все, кто слышал о Мандевиле, ругали его как циничного материалиста. Вольтер, однако, соглашался с ним в вопросе о пользе роскоши, а физиократы Франции аплодировали его мнению о том, что если дать волю человеческой жадности, то она заставит гудеть колеса промышленности. Причудливый доктор, вероятно, признал бы, что его парадокс «Частные пороки — это общественные блага» был в значительной степени игрой слов, слишком вольно сформулированных. Такие «пороки», как скупость, амурность, драчливость и гордыня, когда-то были «добродетелями» в первобытной борьбе за существование; они стали пороками только тогда, когда вышли в обществе за рамки социального блага; они стали общественными благами благодаря контролю со стороны образования, общественного мнения, религии и закона.

Как же отличался от этого скандального доктора Фрэнсис Хатчесон! Родившись в Ирландии в семье пресвитерианского священника, он отклонился от отцовской колеи и открыл частную академию в Дублине. Там, осознавая свою обязанность превращать молодых дикарей в граждан, он написал «Исследование о моральном добре и зле» (1725), в котором он определил хорошего гражданина как того, кто способствует общему благу; и (предвосхищая дословно формулу утилитариста Бентама) он описал общее благо как «наибольшее счастье наибольшего числа».69 Получив кафедру моральной философии в университете Глазго, он беспокоил пресвитерию, отстаивая право на частное суждение, законность удовольствий и «гениальные искусства музыки, скульптуры, живописи и даже мужских развлечений».70 Он не разделял пессимистическую концепцию Мандевиля о человеческой природе. Он признавал недостатки и грехи людей, их необузданные страсти и жестокие преступления; «но большая часть их жизни проходит в служении естественной привязанности, дружбе, невинном самолюбии или любви к родине». И он добавил полезное предостережение историкам:

Люди склонны давать волю своему воображению, перечисляя все грабежи, пиратства, убийства, лжесвидетельства, мошенничества, резню и убийства, о которых они когда-либо слышали или читали в истории; отсюда они делают вывод, что все люди очень злы; как будто судебный суд — подходящее место для оценки нравственности человечества или для определения здорового климата. Разве не должны они учитывать, что число честных граждан и фермеров намного превосходит число преступников в любом государстве;… что именно редкость преступлений по сравнению с невинными или добрыми поступками привлекает наше внимание к ним и заставляет заносить их в историю; в то время как несравненно более честные, великодушные домашние поступки остаются без внимания только потому, что они так распространены; как одна большая опасность или одна месячная болезнь становятся часто повторяющейся историей в течение долгой здоровой и безопасной жизни».71

Здесь был здоровый дух!

VI. ДЭВИД ХЬЮМ: 1711–76

1. Молодой философ

Хатчесон был скромной частью «шотландского Просвещения»; Юм был его величайшим светилом. В своей простой восьмистраничной автобиографии он рассказывает, что родился в Эдинбурге 26 апреля 1711 года, «из хорошей семьи, как по отцу, так и по матери; семья моего отца — ветвь графов Хоум или Хьюм. I…Моя мать была дочерью сэра Дэвида Фальконера, президента Коллегии правосудия». Отец умер в 1712 году, оставив наследство старшему брату Дэвида, Джону Хоуму, а Дэвиду — доход в восемьдесят фунтов в год, достаточный для выживания при воздержанном режиме питания. Семья, все из которой были пресвитерианами, дала мальчику сильную прививку кальвинистской теологии, которая осталась в философии Дэвида как детерминизм. Каждое воскресенье утром он посещал трехчасовую церковную службу, включая два часа проповеди; каждое воскресенье после обеда он возвращался в кирк на час; к этому добавлялись утренние молитвы дома.72 Если в Дэвиде был хоть какой-то характер, он не мог не впасть в ересь.

В возрасте двенадцати лет он поступил в Эдинбургский университет. Через три года он ушел без степени, решив полностью посвятить себя литературе и философии. В шестнадцать лет он написал другу письмо, в котором упрекал себя за то, что

мой душевный покой недостаточно подтвержден философией, чтобы противостоять ударам судьбы. Это величие и возвышение души можно обрести только в изучении и созерцании…. Вы должны позволить [мне] говорить так, как философ; это предмет, о котором я много думаю и о котором мог бы говорить целый день.73

Вскоре его религиозная вера угасла:

Я обнаружил, что во мне растет некая смелость нрава, не склонная подчиняться никаким авторитетам в этих предметах [философии и литературе]… Когда мне было около восемнадцати лет, казалось, открылась новая сфера мысли, которая увлекла меня сверх меры и заставила с пылом, естественным для молодых людей, бросить все другие удовольствия или дела, чтобы

1 ... 55 56 57 58 59 60 61 62 63 ... 344
Перейти на страницу: