историческими храмами128, в бывшем бибиковском имении. Его также наградили двумя крестами, палицей, митрой и каким-то орденом со звездой. Он завел в Гребневе свои порядки, всех кормил, пускал ночевать, принимал отовсюду странников, среди которых были и ката-комбники. Он был смешлив, любил шумные застолья, поил сергианских попов водкой из царских четвертей с орлами, но сам не пил.

Служил он очень хорошо, люди к нему шли, по иногда он говорил грустно: «Все у меня есть, а ничего мне не надо. В тюрьме легче было»129. Отец Иоанн, несмотря на все награды Патриарха, ощущал себя временно осевшим каликой-странником, готовым в любой час тронуться дальше130. Отец Иоанн в быту был крайне прост, ел что попало, спал на чем попало и пускал ночевать к себе в келью, ввиду тесноты, самых разных людей. Денег в доме не держал, они находились у умной, хитрой старухи из очень богатой купеческой семьи, которая была когда-то монахиней Новодевичьего монастыря. Он все деньги раздавал нищим и странникам до копейки. «Они от меня уходят как вода», — говорил он.

Отец Иоанн считал всех советских людей глупыми и слабыми: «Они и себя, и Бога забыли, живут как одуванчики-однодневки, на них подуй — и нет ничего. Их союз когда-нибудь ветер раздует, никому это безбожное стадо ни в жисть не нужно. Одна мечта дурацкая вселенская, и все. Кому такие люди нужны? Стадо дураков отдалось бандитам, и ходят с флагами по улицам, и хлопают, хлопают. Тьфу на них, проклятых! Тьфу! Будут они еще как побирушки по всему миру ходить и корки клянчить. На них все смеяться будут — свою страну пропили и к нам пришли». Как в воду он глядел, и так говорил всем и всюду, но не с амвона — проповедей он вообще не читал, говоря: «Если начну говорить и увлекусь (а я увлекаюсь), то сразу меня в тюрьму увезут. Опыт уже такой у меня был. Прямо со службы схватили и прямо в камеру, в облачении».

Служба у сергиан отца Иоанна окончилась плохо, несмотря на все награды, которые на него навесил Патриарх Алексий I. Научившись в тюрьмах жаргону, отец Иоанн говорил: «Что он на меня медные цацки как на Деда Мороза навесил — их на Страшный Суд с собою не возьмешь». Он не давал красть Гребневскому старосте, раздавая все деньги убогим, бедным и странникам, и староста ему отомстил: он нанял хулиганов, они ворвались на всенощную на буднях и сорвали с настоятеля митру, кресты и самого его выбросили лбом вперед через Царские Врата на амвон. При этом гордый старик сильно разбил себе лоб, колени и вывихнул правую руку.

Он среагировал сразу, снял с себя все награды, сложил их на престол и сказал напуганным и плачущим певчим: «Отдадите Патриарху, мне его железяки больше не нужны. Пускай другому отдаст, кто сюда придет, а я от него и от них навеки уйду». Он собрал свое небольшое барахло131 и навеки покинул Гребнево. Он немного пожил у Введенской и уехал к родным и давним почитателям на Запад, в Брянские леса, где снова стал катакомбным священником.

Оттуда он регулярно, два раза в год, приезжал зимой в Москву и жил у Введенской и у нас, в Перловке. После смерти моего деда и бабки132 Введенская переехала жить к нам в Перловку, и ее моленная слилась с нашей. В Перловке Введенская заболела, и ее от нас отвезли в больницу, где она и умерла133. Хоронили ее мы с отцом и ее племянник134. На отпевании была и вся ее моленная. Ее отпевал кто-то из отцов Голубцовых в Старом соборе Донского монастыря.

По завещанию Введенской, после ее отпевания состоялась панихида у просевшей чугунной плиты «болярина Петра», то есть Чаадаева, и у плиты Патриарха Тихона на паперти старого собора135. Отец поехал с Голубцовым с ее гробом на кладбище, а панихиду о Чаадаеве и Патриархе Тихоне служил патриархийный ветхий старичок-священник, при мне, и ему платил за это я136.

Книги свои Введенская завещала в Псково-Печорский монастырь, куда я их отвез багажом в пяти огромных ящиках, и они составили основу монастырской библиотеки. Старую библиотеку монастыря большевики конфисковали и отдали в Тартуский университет137.

Аналой Абрамцевский я вернул Васнецовым, а Абрамцевскую полку с резными птицами, где она хранила реликвии, она отказала мне. В последние годы у Введенской бывали дочь Виктора Васнецова, две семьи выходцев из польско-литовской шляхты — Озерецковские и Галковские, я всегда путал их странноватые для великорусского уха фамилии, старик-жестянщик из бутафорской Театра Красной Армии, семья перекрещенных ею баптистов и несколько стариков-старообрядцев, переехавших из Ельца, ее земляков. Они перессорились с рогожскими попами и ходили к ней.

Люди Строгановской общины ходили тогда к Киселевой, а Введенская жила где-то на отшибе от центра. Она была очень близкий нашей семье человек, но всегда подчеркивала, что мы — дворяне, и у нас свой внутренний мир, а у нее свой138. Введенская могла бы быть писательницей, но, имея дар устного слова, никогда не садилась за письменный стол, а это обычно решает все — книги пишутся, в частности, и задом139. Я всегда Введенской чуть опасался из-за ее потенциальной левизны.

Господь каждому из нас дает на земле какое-то поручение. Введенской Господь дал миссию — быть идеальной первой слушательницей писателей. Ей любил читать Д. Л. Андреев, любил читать М. М. Пришвин. Она идеально сопереживала прочитанному и верила, что созданный образ живет как человек. Старообрядческая закваска была костяком ее личности — она была исконно оппозиционна к синодальному православию. Жить без Бога и молитвы она не могла — ее к непоминающим привело сердце — не оказаться у них она не могла.

Суздальская и Владимирская общины

Величко собирал также мелкую пластику из бронзы140, в связи с этим он был связан с византинистами графом Олсуфьевым, Лазаревым и Н. П. Сычевым, учеником Н. П. Кондакова, жившим на высылке во Владимире. Величко очень высоко ценил и хорошо отзывался о графе Олсуфьеве и говорил, что семья Олсуфьевых принадлежала к непоминающим, кто-то из Олсуфьевых был делегатом Поместного Собора 1917–1918 годов, был в оппозиции к церковной большевистской политике, и у них была своя моленная141.

Николай Павлович Сычев, когда-то