— Белое полусухое, — понизив тон, сообщил Могильный.

— Осталось только пронести его через вахту в корпусе девчонок, — сказал староста.

Пашка ухмыльнулся.

— Пронесём, — сказал он. — Не переживайте.

Забрал у Аверина бутылку, погладил её ладонью, точно любимую зверюшку.

— Ты с нами, Сашок? — повторил он.

Я покачал головой.

Сказал:

— Покой нам только снится. Планирую сегодня зубрить немецкий. Сами знаете: обещал немке на следующем занятии пересказать текст о достопримечательностях Берлина. А я его пока даже в глаза не видел.

— Нет, а чем ты тут без нас два дня занимался?

Пашка продолжал гладить бутылку.

— Решил вчера вечером заглянуть в лекции по истории КПСС, — сказал я. — Отличная книга! Рекомендую. Прочёл полглавы и уснул как тот младенец — без всякого снотворного.

— Ну… снотворное у нас есть.

Могильный постучал ногтем по бутылочному стеклу.

Аверин вздохнул.

— Пойдём с нами, Санёк, — неохотно выдавил он. — Посидим…

Бросил на меня взгляд, но тут же отвёл его в сторону.

— Сегодня без меня, парни, — сказал я. — Учиться, учиться и ещё раз учиться, как завещал Ленин. Мне нужно произвести на нашу немку хорошее впечатление, чтобы не было потом проблемы с зачётом. Так что не до гулянок пока. Сегодня меня ждёт не вино и девочки, а текст о Берлине.

Славка улыбнулся, принялся выкладывать на стол газетные свёртки — как я заподозрил, с продуктами. Горка свёртков на столе становилась всё больше. «Да здравствует коммунизм в отдельно взятой комнате студенческого общежития! — подумал я. — От каждого по возможностям, каждому по потребностям!» Килька — хорошо. Но копчёная рыба и солёное сало — тоже неплохо. Вечер в обществе конспектов и учебников обещал быть приятным. И сытным.

Могильный пожал плечами.

— Ладно, — сказал он. — Учись, студент. Если не сумеешь что-то перевести — вечером помогу: сделаю вклад в твою образованность. Но если вдруг устанешь зубрить свой немецкий — приходи. Будем тебя ждать. Нет, Сашок, я серьёзно! Заканчивай по-быстрому свои дела и иди к нам.

— Хорошо, — сказал я. — Постараюсь. Но не гарантирую.

— Эээ… ты угощайся, если проголодаешься, — сказал Аверин, указал на стол. — Бери, что захочешь. Не стесняйся. Мамка нарочно мне так много еды с собой завернула — чтобы я тебя накормил.

— Передай маме огромное комсомольское спасибо!

Я вообразил, как потираю ладоши. Пробежался взглядом по свёрткам. Руки так и тянулись к столу — чтобы пошуршать газетами, узнать, что именно под ними скрывалось. Словно и не стрескал только что тарелку картошки и полкило солёной кильки с хлебом. «Сейчас бы хороший длинный мистический сериальчик ко всем этим вкусностям, — подумал я. — Или футбольный матч посмотреть». Вздохнул: вспомнил, как долго ещё ждать появления хорошего интернета.

Штудировать учебники расхотелось. Немецкому я ещё вчера уделил много времени. Под Светкины пирожки он заучивался неплохо. Решил, что сегодня обойдусь художественной литературой — давно собирался полистать книгу «Как закалялась сталь»: в школе я так и не удосужился в неё заглянуть. «Никаких походов в гости, — подумал я. — Проведу вечер дома. Только я, книга Островского и много еды». Мысленно пообещал, что стесняться не буду: ведь холодильника-то в комнате нет — чего добру пропадать.

* * *

Островский меня не увлёк. Хотя я честно пытался следить за сюжетом — не перескакивал через абзацы. Читал о терзаниях Павки Корчагина (представлял лицо молодого Владимира Конкина — не Василия Ланового). Пытался вообразить себя на его месте — в образе идейного комсомольца, борца за марксистско-ленинские идеалы. Но понимал, что слишком уж привык стремиться к буржуазным ценностям. Смотрел на поступки комсомольца Павки, как на похождения чудака. Подумал: «Он бы точно не присвоил найденные в доме Рихарда Жидкова купюры».

Я неторопливо листал страницы, но всё меньше понимал, что именно пытался донести до меня автор книги. Не винил в этом Островского. Понимал, что я попросту не был настроен на чтение. Потому что мои мысли то и дело возвращались к утренним событиям. В прошлой жизни мне не приходилось сбрасывать людей в погреб и обухом топора ломать им ноги. Хотя не сомневался, что способен на такое — при необходимости (вот и доказал сам себе). Я вновь и вновь анализировал, правильно ли сегодня поступил, перебирал в голове «а что если бы…».

Что если бы не «парился», а просто пустил Каннибалу в висок пулю (тогда бы я точно не ломал сейчас голову, гадая, что творилось в погребе и доме Жидкова после моего ухода)? Ведь смог бы я так поступить? Наверное, смог. Если бы не сомневался в необходимости подобного действа. А я не сомневался? Какова вероятность того, что Рихард Жидков всё же не убийца? Я сам себя убеждал, что эта вероятность маленькая. И в то же время, не отвергал тот факт, что она существовала.

Что если бы я всё же взял лопату и перекопал грядки? Что если бы ничего там не нашёл? Что если вся эта история с костями в огороде всё же была сфабрикована журналистами ради сенсации, для написания вымышленных, но привлекающих внимание обывателя статей? Что если кости всё же были, но старые — времён войны? А газетные писаки нафантазировали остальное: разный возраст захоронений, все эти страсти со следами собачьих зубов и термообработки. И почему я думал обо всём этом только теперь?

— Так, всё! — сам себе сказал я. — Угомонись, Димон. Не ребёнок уже, чтобы рефлексировать из-за всякой ерунды. Поздно пить Боржоми, когда почки отвалились. Никого не убил, и ладно — ничего непоправимого не случилось. Виноват Жидков или нет — кости зарастут, если его раньше не расстреляют. Как я там сказанул математику? «Я сделал, что смог, пусть те, кто сможет, сделают лучше?» Я своё дело сделал — проблему милиционерам обозначил. Вот пусть теперь советская милиция с Каннибалом и разбирается.

Захлопнул книгу, бросил её на кровать. Утром я думал, что под вечер снова прогуляюсь до таксофона — опять позвоню в милицию. Сделаю «контрольный звонок» — на случай, если пленница Жидкова всё же позабыла о моей просьбе. Но теперь решил, что всё — баста: для меня история с Каннибалом завершена. Если уж сидящая в погребе на цепи раненная женщина не подтолкнёт