Шрифт:
Закладка:
«Красноречие ораторов всегда руководилось вкусом слушателей. Всякий, кто хочет иметь успех, следит за их желаниями и в согласии с ними слагает свою речь целиком применительно к их суждениям и взглядам», — говорит Цицерон в «Ораторе» (8, 24). И он настаивает на необходимости практического образования оратора на форуме, — в то время как Квинтилиан центром образовательной системы признает риторическую школу, будучи убежден, что оратор формируется именно там. Поэтому если для Цицерона критерием успеха оратора и целью хорошего красноречия служит одобрение римского народа («Только тот оратор велик, который кажется великим народу» — «Брут», 50, 187), также как и знатоков («Что одобряет толпа, то приходится одобрять и знатокам» — там же, 188), то для Квинтилиана, напротив, важно только мнение специалиста; истинное ораторское искусство, по его словам, доставляет удовольствие искушенному ценителю, а не невеждам, которым нравятся ораторы, пренебрегающие риторическими правилами и потакающие их вкусу. «Эти люди, однако, добиваются своими речами славы сильного оратора, так как всегда горланят и ревут, по их собственному выражению, воздевши руку, бросаясь взад и вперед, задыхаясь, жестикулируя, неистово крутя головой. Они хлопают в ладоши, топают ногой, хлопают себя по бокам, по груди и по лбу, что поразительным образом действует на простонародье; тогда как образованный оратор знает, как умерить тон речи, разнообразить, упорядочить, придать всему, что говорится, свойственный оттенок; и, если есть что-то на свете достойное неизменного уважения, то он предпочтет быть и казаться скромным» («Образование оратора», II, 12, 9–10).
Квинтилиан отдает риторике центральное место в образовании. И это не удивительно, ведь культ риторики, ради нее самой, в обществе, потерявшем традицию политического красноречия, получил преобладающее влияние, от которого не был свободен и Квинтилиан. Талант, посвященный форуму и сенату в дни Цицерона, теперь вынужден был довольствоваться залом профессионального суда, стенами риторских школ или даже частного дома. Если тогда среда определяла характер красноречия и оно образовывалось под давлением обстоятельств, т. е. оратор учился приспосабливать свое искусство к требованиям и интересам аудитории, защищать или клеймить политические партии, системы, принципы, то теперь в судах разбирались дела частные, а массовая аудитория форума превратилась в собрание профессионалов, друзей и критиков. И целью оратора стало не столько убеждать, сколько нравиться. Отсюда и проистекает различие концепций риторики и оратора у Цицерона и Квинтилиана.
Цицерон философски подходит к риторике: искусство риторов достойно презрения, когда оно только искусство софистов, и достойно внимания, когда оно часть созидательной деятельности ума. Он определяет риторику как искусство убеждать. Для него она — помощница философии, таким образом, основу риторики представляет освоение философии.
Для Квинтилиана, напротив, риторика — род жизненного принципа, она первична,[113] а философия и все другие науки — вторичны, они лишь подготовка к риторике. Он высоко ставит искусство речи, считая его таким же достоинством, как и разум. «Если есть у всякого живого существа такая доблесть, которою он превосходит всех или многих, как мощь у льва, или быстрота у коня; и если человек бесспорно превосходит всех разумом и речью, то как же не считать красноречие и разум его доблестью?», — спрашивает Квинтилиан, ссылаясь на Цицерона (II, 20, 9).
Он защищает риторику от упреков в том, что она порой употребляется во зло: «При таком рассуждении ни полководцы, ни должностные лица, ни врачевание, ни сама философия не могут считаться полезными, потому что и среди полководцев был Фламиний, среди должностных лиц — Гракхи, Сатурнин, Главция; и в лекарствах применяется яд, и меж тех, кто злоупотребляет именем философа, не раз вскрывались злейшие пороки. Откажемся от пищи — от нее часто случаются болезни; не будем входить под крыши — бывает, что они обрушиваются на обитателей; пусть не куется меч для воинов — им может воспользоваться разбойник. И кто же не знает, что огонь и вода, без которых невозможна жизнь, а если выше брать, то солнце и луна, первейшие из светил, тоже могут иногда причинить вред?
Но разве кто спорит, что именно мощью красноречия слепой Аппий расстроил позорный мир с Пирром? Не божественное ли красноречие Марка Туллия и против аграрного закона обратило парод, и Катилину сломило в его дерзости, и гражданскую тогу почтило публичными молебствиями, какими чествовались только победоносные полководцы? Не ораторское ли искусство часто возвращает прежний боевой дух устрашенным воинам, и не оно ли убеждает устремившихся навстречу опасностям бойцов в том, что слава дороже жизни? До лакедемонян и афинян мне мало дела, но у римского народа ораторы всегда были в высшем почете. Да и древние основатели городов, думается мне, не иначе могли достигнуть цели и объединить кочующие толпы в народ, как убедив их искусным словом; и первые законодатели без высшего ораторского искусства не могли принудить людей к добровольному подчинению законам. Даже уроки жизненной мудрости, хоть и благороднейшие от природы, действенней воспитывают ум, когда прекрасные заветы озарены блещущею речью. А потому, даже если оружие красноречия может служить как добру, так и злу, несправедливо было бы считать злом то, что можно использовать и на благо» (II, 16, 5–10).
Итак, надо пользоваться искусством речи, а не злоупотреблять им. Соглашаясь с Цицероном в том, что истинное ораторское искусство невозможно без высокой морали, Квинтилиан находит его определение риторики как искусства убеждать неполным и считает, что это искусство не зависит от исхода дела, оно «заключается в действии, а не в его последствиях» (in actu posita, non in effectu — II, 17, 25). И он принимает за основу стоическое определение риторики как «науки хорошо говорить» (bene dicendi scientiam — II, 16, 11). «В самом деле, оно разом охватывает как все достоинства речи, так и нравственный облик оратора, ибо хорошо говорить может только хороший человек» (II, 15, 34). Именно в этом он видит высшую и конечную цель ее как всякого искусства.
Расходятся мнения Цицерона и Квинтилиана и в вопросе происхождения ораторского искусства. Цицерон, в согласии со своей концепцией риторики, связывает ее происхождение с основателями городов и законодателями, заявляя, что «вплоть до века Солона и Писистрата ни один человек не упомянут в истории как оратор» («Брут», 10, 39), что до Перикла не было написано ничего сколько-нибудь похожего на работу оратора, и только «век Перикла впервые принес Афинам почти совершенного оратора» (там
