себя на столе. Новое место погребения графской четы известно Смиту, – закончил Гарри. – Второе, – продолжал он вновь, – вы предполагаете, что «она» или, вернее, «он» делал попытку овладеть мною; если так, то вопрос: почему же до сих пор я не только жив, но и шея моя цела?

– Да, мы давно наблюдаем и задаем себе вопрос, почему «она» отстала от тебя, – перебил Джемс. – Положим, мы с Райтом неустанно тебя караулим и стережем.

– Как, дорогие мои, да неужели это правда! – проговорил растроганный Гарри, протягивая руки Райту и Джемсу.

– Что же тут особенного? Разве мы не поклялись стоять один за другого и все за одного! – сказал Джемс просто.

– Спасибо, друзья, – еще раз поблагодарил Гарри. – Знаете ли, я начинаю думать, что прежний владелец, Карло, что ли, знал, какое у него соседство, и оберегался.

Теперь мне понятна его страсть к средневековому знаку заклинания нечистой силы – я говорю о знаке пентаграммы, то есть о двух соединенных треугольниках. Этот знак наполняет мою спальню, вы найдете его всюду: на спинках кровати, на подоконниках окон, на порогах дверей, даже над камином и у топки печи. То он сделан из металла, то выложен мозаикой из дерева. На моей палке, на моем хлысте вы найдете тот же знак.

Меня вначале это настолько заинтересовало, что я стал носить на шее цепь с пентаграммой. Смеясь, я решил: пусть и я сам, как и все мои вещи, буду отмечен каббалистическим знаком.

А вышло, что он оберегает меня! – Говоря это, Гарри расстегнул жилет и показал на цепочке изящный золотой знак, отделанный дорогими камнями.

– Завтра же, Смит, вы закажите такие же знаки из серебра для себя и всей прислуги замка и нарисуйте пентаграммы на дверях всех спален, – сказал Гарри. – Надеюсь, вы это сделаете без лишней огласки.

– Слушаю, мистер.

– Дальше. Вы говорите, что перечли все, что удалось найти, – обратился затем Гарри к Карлу Ивановичу.

– Да, мистер Гарри, все, исключая, как я уже и говорил мистеру Джемсу, старой Библии, но там ничего не может быть, – ответил Карл Иванович.

– Все равно; Смит, доставьте эту Библию немедля в замок, мы посмотрим ее вечером, а сейчас, друзья, позвольте мне забрать все бумаги, так сказать, «по этому делу», я хочу все сам перечесть и продумать. Итак, до вечера! – сказал, вставая, Гарри.

XVII

Вечером, в тесном кружке посвященных, Гарри прочел то, что он нашел в старой Библии. Карл Иванович прямо пришел в отчаяние, хватался за свою лысую голову, стонал, что чуть не пропустили такого важного документа благодаря его заявлению.

– Сам не знаю, почему я решил, что там ничего нет, – говорил, чуть не плача, обескураженный старик.

Гарри начал:

Исповедь Альфа

Дорогой Карло, нам надо наконец объясниться. Настоящее положение становится невыносимым, я не раз пытался заговаривать с тобой, но ты ускользаешь от меня. Сначала я это приписывал случаю, теперь же ясно вижу, что это не случай, ты бежишь от меня, от объяснений. Волей-неволей приходится прибегать к письму, что я и делаю.

Карло, милый, ведь мы друзья детства. Дружба наша тянется не один год. Мы не можем разойтись с тобой так, из-за ничего. (Каюсь, я порывался уехать, не поговорив с тобою.)

Зачем недомолвки, хождение кругом? Будем говорить прямо и просто.

Ты меня ревнуешь к твоей невесте, не отрицай. Но в уме ли ты?

Я – кабинетная крыса, бедняк, со строгими взглядами на отношения к женщинам. Помнишь, как вы все, товарищи по коллегии, смеялись надо мной? Твой лучший друг – и изменю всем и всему и буду отбивать у тебя любимую женщину, невесту?

Строго разбирая свое поведение, я, положа руку на сердце, не могу себя упрекнуть ни в одном слове, ни в одном нескромном взгляде. Клянусь тебе.

Все же я не могу вполне обвинить и тебя. В Рите есть какая-то перемена, и, прости меня, перемена к худшему.

Во время болезни, когда ты поселил ее в лесном доме, она была иной. Мы целые дни проводили втроем: она, покойница Лючия и я.

Много говорили о поэзии, Италии. Девушки пели и играли на лютне. Я рассказывал о последних открытиях и изобретениях.

Самый строгий, неумолимый судья не нашел бы в наших отношениях и тени некорректности, ни слова порицания.

Да и ты сам, наезжая вечером и в разное время дня, входя без доклада, видел ли ты хоть раз что-либо, намекающее на скрытые отношения? Ручаюсь, что нет.

В тот страшный день, когда Рита внезапно впала в летаргию, мы все потеряли голову.

Еще утром она была достаточно бодра, только нервничала ужасно, казалось, она чего-то ждет. Не было ли это предчувствие? Я все думал, что она ждет тебя, что вы тихонько от нас условились о твоем приезде. Но когда от тебя принесли букет полевых цветов, я убедился, что предположение мое неверно.

Ставя букет по просьбе Риты в серебряную вазу, я видел слезы у ней на глазах и в руках маленькую черную книжечку, по-видимому молитвенник.

Потом она попросила меня и Лючию оставить ее с Цецилией, говоря, что она очень устала. Мы вышли.

Вскоре же она отослала и Цецилию.

– Синьорита что-то пишет, – сказала кормилица.

Мы с Лючией сидели в соседнем проходном салоне и ждали, когда нас позовут к Рите.

Вдруг раздался страшный крик. Мы бросились в комнату Риты, но это кричала не Рита, а старая Цецилия.

Рита же лежала на кушетке, вся вытянувшись и закинув голову назад.

Я бросился к ней, она тяжело открыла глаза и снова сомкнула их; думая, что ей дурно, я поспешил налить в стакан воды, но в ту минуту, когда я приподнял ее голову, чтобы дать ей напиться, она снова взглянула на меня, и… это в первый раз – мне показался ее взгляд… странным, что ли… в нем было что-то манящее, любовное… Она тихо прошептала:

– Поцелуй меня.

Испуганный, не отдавая себе отчета, я наклонился и поцеловал ее в губы…

В ту же секунду она откинулась, тяжело вздохнула и впала в летаргию, или, как мы тогда сгоряча думали, умерла.

Наклонившись еще раз, я невольно отшатнулся, лицо Риты сделалось злым, зубы оскалились и казались длинными, это была не та Рита, которую я знал, а чужая, злобная. Вскоре это выражение сменилось тихим и спокойным, такой ты ее и застал.

Ты помнишь, как все мы тогда потеряли головы, и я не то что скрыл, а прямо забыл сказать