родители знать меня не хотели. Я понемногу становилась женщиной, которая принадлежит самой себе, и каждый вечер перед сном клялась себе, что покину родительский дом при первой же возможности.

* * *

– Грех гордыни, – сказал дон Ансельмо. – Твоим родителям наверняка больно, оттого что ты обманула их доверие, пусть и с благими намерениями. Но гордыня тут есть, и немалая. Боюсь, мы можем только молить Бога, чтобы они нашли в себе силы переступить через нее.

– Что вы имеете в виду? – спросила я.

Был темный, промозглый декабрьский вечер, мы сидели в гостиной приходского дома, перебирая собранную по добрым людям одежду. Эти вещи потом предстояло отнести в приют для беженцев неподалеку от Сан-Дамиано, где распоряжались сестры-доминиканки.

Дон Ансельмо аккуратно сложил шерстяную маечку.

– Ну, в каком-то смысле их можно понять. Ты выполняла опасные поручения прямо у них под носом, и они ничего не знали. Твои родители не могут избавиться от мысли, что не сумели тебя защитить, и отца это в особенности задевает. Таков один вид гордыни. Но то, что они вообще не хотят иметь с тобой дела, что дома с тобой обращаются как с persona non grata… – Он пожал плечами и взял со стола, стоявшего между нами, еще одну фуфайку. – Так же повел себя и мой отец, когда я объявил, что хочу учиться в семинарии. Он не разговаривал со мной до конца жизни, хотя я – ради матери – много раз пытался поправить дело. Так и умер, не сказав мне ни слова.

– Да? По-моему, ему стоило бы гордиться, что вы захотели стать священником.

– Многие родители действительно гордятся выбором сына. Мама гордилась мной. Но я, видишь ли, был старшим сыном. Предполагалось, что я пойду по стопам отца и тоже стану серьезным дельцом. К тому же священники в глазах отца были не вполне мужчинами. Посмотри только! Что скажешь?

И дон Ансельмо показал мне фуфайку на мальчика. Связанная из грубой серо-коричневой шерсти, латаная-перелатаная, она стала жесткой от штопок и совсем потеряла форму. Фуфайка явно переходила от старших детей к младшим, а то и вовсе служила не одному поколению.

– Что же нам с ней делать? – спросил дон Ансельмо. – Люди пожертвовали все, что имели, как вдовица из притчи. И все же отдавать такое какому-нибудь бедолаге…

– Можно распустить ее и связать что-нибудь заново, – предложила я.

– Да, наверное. Отложу ее, покажу Ассунте. – Дон Ансельмо взял из груды одежды рубашку и принялся осматривать ее. – А что твой молодой человек?

Я вспыхнула.

– Если вы про Энцо, то он не мой молодой человек.

– Да? Извини. Вы что… кхм… перестали встречаться?

– Нет! – Мне было стыдно, ужасно стыдно говорить это, да еще дону Ансельмо, но гнев придал мне смелости. – Мы с ним и не встречались по-настоящему, даже не начинали. Ничего такого не было. Но из Санта-Марты он вернулся в полной уверенности, что мы должны… что я должна…

– Он повел себя довольно нагло, – сурово предположил дон Ансельмо.

– Да. Ждал, что я стану делать все, о чем бы он ни попросил, и к тому же не хотел, чтобы я продолжала работать. А еще он не хотел, чтобы я носила косынку. Себя-то он считал настоящим бойцом, а я так, девочка на побегушках. Говорил, что если я и дальше буду носить платок, люди подумают… – Я стиснула зубы и не сразу осознала, что кручу в руках шерстяной носок так, будто собираюсь свернуть шею гусю. Я швырнула его обратно в кучу. – Не хочу даже повторять, что он говорил.

Дон Ансельмо криво улыбнулся:

– Могу себе представить. Ты, юная девушка, работала на подпольную сеть, и при этом тебе повезло пережить оккупацию, избежав судьбы несчастной Берты Галлури, упокой Господь ее душу. Вот он и предположил, что какие-нибудь недалекие люди заподозрят тебя в, скажем так, тесных отношениях с врагами. Думаю, ты и сама слышала эти нелепые сплетни. Ты и другие женщины-подпольщицы. И Энцо тоже слышал эти пересуды, вот он и встревожился.

– Не понимаю, зачем люди такое говорят! – взорвалась я. – Не понимаю даже, как им такое в голову приходит. Это же бессмыслица.

– Бессмыслица. Но… Стелла, когда ты сегодня вечером придешь домой, открой Новый Завет – он у тебя точно есть, потому что я сам его тебе дал, – и перечитай место, где говорится о Марии Магдалине. Ты прочитаешь, как Христос излечил ее, как она сошла к могиле и увидела воскресшего Господа. Она увидела Его раньше всех. Но ты нигде не найдешь упоминаний о ней как о блуднице. Неважно, блудница она или нет, но все же. Блудницей ее сочла Церковь. – Дон Ансельмо подался вперед и так серьезно посмотрел на меня, что я почти забыла свое негодование. – Что я хочу сказать, дитя мое: тот, кто любит и понимает тебя по-настоящему, никогда не оскорбит твоей доброй души. А на тех, кто тебя оскорбляет, можешь не обращать внимания. Надеюсь, ты дала Энцо достойный ответ?

– Да. – Повторять свой ответ в подробностях мне не хотелось.

– Вот и хорошо. Ничего другого я не ожидал. Полагаю, твой брат от него тоже не в восторге?

– Акилле я ничего не говорила, – призналась я. – Не хочу, чтобы он разбирался с моими проблемами.

– Резонно, – согласился дон Ансельмо. – Что ж, ты в худшем положении, чем я когда-то. Хочешь, я позову Ассунту, спрошу, не осталось ли у нее того чудесного шоколада, который привезли на прошлой неделе наши американские друзья?

Мы пили кофе, ели шоколад и болтали ни о чем, пока не перебрали и не уложили всю одежду. Теперь ее можно было отдавать доминиканкам. Дон Ансельмо, с некоторым трудом поднявшись на ноги, проводил меня до дверей. После гибели дона Мауро он как будто постарел и ссохся, под глазами залегли тени.

– У тебя найдется минутка забежать ко мне завтра вечером? – спросил он, когда я уже выходила. – Помочь мне кое с чем?

Я обрадовалась, что дон Ансельмо попросил меня прийти. Значит, не придется искать предлога заглянуть к нему.

– Конечно. После уроков мне надо сделать пару дел, но потом я сразу к вам.

Дон Ансельмо улыбнулся – кажется, он тоже обрадовался.

– Как получится, дитя мое. Я буду здесь. Спокойной ночи, и да хранит тебя Господь.

* * *

Тот вечер выдался у меня непривычно свободным, так-то у меня минутки не было, чтобы присесть, но тот день вообще был странным. Пойти я могла только домой, однако решила, что вернусь, когда оставаться на улице станет совсем уже невозможно.

Я сидела на скамейке на пьяцца Буррези и