одновременно защитить православие, потому что он был фанатичным борцом за православие против католицизма, даром что девять лет учился в Европе в лучших университетах. И он реализовал свой проект — он просто искал новую Византию и три года уговаривал Петра и его окружение провозгласить Москву центром православия. Они тоже были неглупые ребята и спрашивали: хорошо, ты говоришь — собирать православные земли. А какие основания династического права? К этому очень серьезно относились. И тогда он предложил переименоваться: православный император может собирать земли. И уговорил. Так какая нахрен колония? Мы создали это все, нам по праву принадлежат все заслуги и все недостатки. Когда мы это признаем, это будет следующий шаг взросления, это будет значить, что Украина выбралась из коротких штанишек, но пока нас пытаются зашить в эти штанишки, и даже таких людей как Тимати Снайдер освистывают, когда он говорит, что «все не так однозначно».

— Идет ли уже глобальный раскол человечества? По какому критерию?

— Глобальный раскол человечества идет давно. Все как в Меморандуме Бромберга: человечество поделено на две неравные части по неизвестному нам критерию. Я его как раз могу назвать: есть люди, которые за коммуникацию, кооперацию, есть люди, которые за войну всех против всех как естественное состояние, люди, которые хотят, чтобы цивилизация шла по пути страха и контроля, и его усиления цифровыми средствами. А есть люди, которые считают, что нужно идти по пути радости и любопытства и превратиться в группу свободного поиска. Это было особенно отчетливо видно во время ковида. Или Левиафан, страх и контроль — или доверие и радость. Это особенно наглядно на судьбе церкви. Христианство дало три основные идеи: идея спасения, преображения и сотворчества. Когда церковь сделала ставку на идею спасения — она проиграла светским властям: мир — это сплошной ужас-ужас и надо от него спасаться, потому что и сами мы ужас-ужас, и церковь вместо того, чтобы быть этическим контролером над светским государством, как она долгое время была, и давать другую перспективу — она проиграла и стала работать как общественный институт на самое худшее. Но у христианства есть еще две идеи: есть идея трансформации, Преображения — Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом А есть еще идея сотворчества с Богом. И вот Полдень — это, грубо говоря, продолжение христианской идеи, где ставка сделана на приобретение человеком божественных качеств и на сотворчество с Богом со Вселенной.

— Во многих семьях жены за вас, а мужья против...

— Часто и наоборот...

— Ну как-то так получается, что в мире славянских культур человек, гладко говорящий, считается болтуном, а угрюмые молчаливые люди считаются надежными...

— Это не славянская история, это криминальная история. В стране, где отсидела треть мужиков, культура приобрела криминальный оттенок. Скажем, отношение к Зеленскому: артисты — это «клованы», это несерьезно... хотя, например, на западе актеры являются амбассадорами мира и вообще фигурами первого ряда. Как бы поделикатнее сказать: вся политика решается в Голливуде. Или презрение к официантам, хотя сфера обслуживания во всем мире давно хозяева жизни. А у нас надежными фигурами в обществе считают так называемых просоленных мужиков: желательно, чтобы у него была лысая голова, шея толщиной в бедро, конская — типа Суровикина. Еще и фамилия суровая. Они не замечают, что когда они молятся на эту на эту коллективную фигуру, они сажают себе на голову такую Джаббу из Звездных Войн. И думают, что это мужество. Но я всегда говорю: если кто-то хочет посоревноваться со мной мужественности, в том числе и самые просоленные лысые мужики, приходите, я всегда с удовольствием дам вам убедиться, насколько обманчива бывает внешность.

Интермедия

ПАСЬЯНСЫ. Книгу эту я пишу так: напишу две-три страницы, просматриваю новости, раскладываю пасьянс. Чаще всего «Паука», чтобы на подольше хватило. Раньше так не было, точнее, это возникало не так часто. Теперь после каждой порции новостей у меня возникает вопрос к мирозданию: имеет ли все это какой-то смысл вообще? Иногда — и чаще — пасьянс говорит «да», и тогда я продолжаю. Иногда — «нет», и тогда я продолжаю тем более, потому что приходится придавать мирозданию смысл без какой-либо реакции с его стороны.

Книгу эту мне никто не заказывал, я сам себе ее придумал — так сказать, для приятного препровождения вечности. (Автор этого выражения — мой сосед по Итаке, жил от меня через две улицы, и о нем я пишу другую биографическую книгу, тоже никому не нужную.) В то, что биография Зеленского пишется без заказа и даже без контракта, никто из моих русских бывших друзей не поверит, но меня давно уже мало беспокоит то, что думают обо мне покойные друзья. Все, что осталось в них живого, — это ненависть, в том числе и ко мне, а это не очень интересно. Иногда — когда мне по университетской работе при подготовке к лекциям случается пересмотреть кое-что из моих «Открытых уроков» или иных бесед со школьниками, я машинально задаю себе вопрос: ну и кому все это мешало? А вот им и мешало, моим бывшим друзьям, которые всего этого не умели. Теперь они совокупными усилиями построили для мира ситуацию, в которой ничто не имеет смысла, и для того, чтобы что-нибудь вообще делать, приходится раскладывать пасьянсы.

Мандельштам говорил жене: Сталин нас всех превратил в ожидальщиков. Это самый точный психологический — если не психиатрический — диагноз для людей, живущих в промежуточную эпоху. Было бы поверхностным сугубо социальное понимание этого диагноза: вот все ждут, пока за ними придут. Можно было бы сказать: пережидальщики, ибо эпоха террора — всегда время отсроченных вызовов и ответов. Террор выходит на первый план, заставляя бояться за себя — а бояться надо за человечество. Время при диктаторе — потерянное время, потому что это, во-первых, эпоха личного бессилия. Человек связан по рукам и ногам: с ним можно сделать все что угодно, а сам он не может сделать ничего. Это время, когда все, включая диктатора (он так же несвободен, как и все подданные), являются объектами истории, субъектов у нее попросту нет. Во- вторых, при диктаторе ничего нельзя сказать вслух, ничего не напишешь, кроме как в стол — или в тамиздат, где это не так нужно. Обсуждение ситуации откладывается до тех времен, пока она отдалится в прошлое — и станет гораздо менее удобна для анализа. Все, кто исследует террор, сводят счеты с прошлым либо обсуждают его сами с собой