уже в 1939 году — тоже подписали договоры с нацистской Германией. Потому, подчеркивает Войцех Матерский, «базируя безопасность государства на договорной дипломатии… Речь Посполитая не могла позволить себе подобный риск» и первой проявила инициативу. Если следовать обозначенной линии дальше, то получается, что Сталин был совсем плохо соображающим в политике персонажем, так как на заключение с Германией договора о ненападении он пошел самым последним.

Однако Войцех Матерский все-таки признает, что главные польские ожидания не оправдались, подписанная декларация на самом деле означала не усиление, а «ослабление безопасности границ с Германией», поскольку в ней не оказалось как раз того, «что для польской дипломатии было самым важным» — признания нерушимости существующих рубежей. Если же так, то еще острее становится вопрос, почему маршал Пилсудский, не увидев в предложенном Берлином тексте декларации столь нужного для его страны пункта, все же пошел на ее принятие? Чем он предпочел руководствоваться, единолично определяя внутреннюю и внешнюю политику второй Речи Посполитой, лишь изредка советуясь с соответствующими комиссиями сейма? Как уточняет в этой связи Войцех Матерский, его «огромный авторитет и созданная после мая 1926 года система власти позволяли ему действовать автономно».

Политика фюрера, конечно же, требовала от Пилсудского действий. Другое дело, каких и в союзе с кем. Рассчитывать только на польские силы ему было, конечно же, вряд ли возможно. В таком случае, не являлся ли призыв немедленно ударить по Германии своеобразной «проверкой на вшивость» для французов? Да и не подтолкнул ли польского маршала отказ, полученный из Парижа, к действиям иного порядка, тем более, что его неудовлетворенность этим союзником тоже нарастала, еще в 1932 году из Польши была удалена французская военная миссия? Ведь если противоречия с новым германским Рейхом станут более острыми, то что при подобном повороте событий светит Польше, к мнению которой не очень-то прислушивается даже главный союзник!? Тогда какой резон для Речи Посполитой делать ставку только на него — на Францию!? Такая проблема, без сомнения, занимала маршала Пилсудского больше всего. Можно не сомневаться, польский Начальник слышал и то, о чем втихаря, на ушко твердили друг другу многие крупные политические персонажи, полагавшие, что коллективная Европа позволит Гитлеру воевать только с одной страной — Советским Союзом. Помогли маршалу сделать такое заключение и перипетии, связанные с его «разведывательными усилиями» в Париже, и хитросплетения в международных договорах на сей счет, касающиеся ответа на вопрос, кто и кому в данном случае обязан помогать. Но если нацистский лидер мог безнаказанно рассчитывать только на войну с Советским Союзом, если для него кратчайшая дорога к СССР из Германии шла через Польшу, то на этой почве перед Пилсудским, тоже настроенным сугубо враждебно по отношению к восточному соседу, неизбежно вставала дилемма: оказаться с одной связке с откровенно агрессивным Гитлером или же стать его жертвой, на что тоже могли согласиться и те на западе Европы, на кого он рассчитывал. Встав перед такой дилеммой, польский маршал начал усиленно искать то, что тогда называлось и теперь называется в Польше третьим путем. И, как ему показалось, он нашел такой политический курс. У него вызрела идея направить нацистского фюрера в сторону ненавистного Советского Союза, но по тому военному маршруту, на котором не будет Речи Посполитой. Сказанное означало, что следовало побудить Гитлера сначала обратить внимание на Австрию, овладение которой значительно укрепит Третий рейх, затем — на Чехословакию, что усилит его еще основательнее, а из Праги более зримой и лакомой становились Румыния, Болгария… Подчинив их, можно двигаться на СССР более широким фронтом. Польша, в соответствии с такой идеей, останется в стороне от боевых действий, Гитлер не тронет ее еще и потому, что Речь Посполитая не вредила, не мешала ему в самое трудное для него время сразу после прихода к власти в Германии, даже помогала окрепнуть.

Предположению, что Гитлер предпочтет именно такой вектор приложения своих усилий, способствовали и другие соображения маршала Польши. В частности, Пилсудский объяснял своим подчиненным, что фюрер нацистов менее опасен для Речи Посполитой, нежели предшествующие немецкие руководители, потому, что он по своему происхождению австриец, а не пруссак, значит, не питает к полякам традиционной для пруссаков ненависти. Ему в самом деле будет интереснее южное и юго-восточное направление, он сконцентрирует свои намерения на родной ему Австрии, а затем на Чехословакии, Румынии, Болгарии, даже на Турции. То, что подобного рода немецкие аппетиты принесут серьезные опасности и несчастья для перечисленных соседей, в расчет Пилсудским не принималось. Да и с какой стати ему было переживать за ту же Чехословакию, если польский маршал называл ее не иначе, как искусственным детищем Версальского договора. Возможность избрания Гитлером как раз «южного маршрута» допускали и в других странах. Узнав о подписании польско-германской декларации, в Италии, во главе которой стоял дуче Муссолини, еще не во всем соглашавшийся с фюрером, тоже сочли, что «пакт подтверждает большую заинтересованность Рейха делами на южном направлении, нежели на северо-востоке».

Сыграли свою роль, конечно же, и собственные русофобские настроения польского Начальника. И не только у маршала, а и у реализаторов его политики после кончины Пилсудского. Сразу после подписания польско-германской декларации во время той самой беседы с французским министром иностранных дел Луи Барту, свидетелем которой была журналистка Женевьева Табуи, глава польского МИДа Юзеф Бек выразился более чем откровенно: «Что касается России, то я не нахожу достаточно эпитетов, чтобы охарактеризовать ненависть, какую у нас питают к ней!» Наличествовал и еще один момент, сыгравший весьма важную роль в отвороте от Франции и, не исключено, во всем процессе формирования польской внешней политики после прихода Гитлера к власти в Германии. Принимая в Варшаве французского министра иностранных дел Луи Барту, маршал Пилсудский не стал скрывать своего недовольства, что «на всем протяжении истории французы никогда не испытывали достаточного уважения к польской нации». Тем самым он давал открытым текстом понять, что нахождение на второстепенных ролях в Европе его не устраивает, а чтобы его намек был более понятным, чем все может обернуться для Парижа, столь же открыто маршал добавил: «Мы восхищены нашими первыми соглашениями с Гитлером». Высказанное восхищение, без сомнения, тоже содержало надежду, что Берлин — новый партнер — проявит к Польше больше почтения и благодарения, нежели прежний, иначе незачем было связываться с ним и подписывать пакт, столь неоднозначно воспринятый в Европе.

Все перечисленные резоны заслуживают того, чтобы не оставить их в стороне, но есть и еще один довод, тоже проливающий изрядный свет на выбор, сделанный польским маршалом. Не исключено, что был в