- Ну… дурой была. Любила одного… ну, мне так думалось, что любила. А он меня попользовал и все… и растрезвонил на всю деревню…

С точки зрения Бекшеева, деревня была не слишком большой, да и сам грех по нынешним временам не великим. Но… это с его точки зрения.

- Я в омут и решила. А Ваня меня спас… разговорилися. И поняли, что неправильное это дело, жизни себя лишать. Грех.

И дурость.

Но Бекшеев снова промолчал.

- А дальше-то что?

- Дальше… Ванька назад поехал. Ну… у него ж контракт. Договор… решил, что дослужит. А там, может, разведется, раз такое дело… он бы и тут, но Анька встала намертво, заявила, что в жизни такого позора не попустит.

Вот теперь Бекшеев окончательно понял, что женская логика выше его разумения.

- Так она ж его отца любила.

На Бекшеева глянули преснисходительно.

- Любила… но если б развелась с Ванькой, то позор бы был.

- А так не было б?

- Ну… если б кто прознал, то, может, и поговорили б… но всяко меньше, чем если б она развелась. Да и как потом? Разведенке в мужнином доме оставаться нельзя. А назад родня бы её не приняла. Срам-то какой…

- А…

- А Ванькин папаша на ней мог бы и не жениться, потому как еще больший срам…

Безумие.

Сплошное. Главное, что она ведь это все серьезно, и про позор, и про остальное.

- Ванька мне писал. Он же ж тихий… и батьку своего боялся. Просил за Пашкой приглядывать, потому как Аньке сын совсем не нужный. Я и приглядывала. Живу ж недалече… и так писала, как да чего. А потом Анька и померла… тоже приезжали из полиции, допытвались. Сказали, что брюхатая была. Тут-то и заговорил народец. Оно ж понятно, как она брюхатая, когда мужа-то нету? Ванька прибыл… тут уже с концами, контракту решил не продлять. Вот… он сразу ко мне. И Пашка у меня был.

- А родня…

- Анькина? Тут же ж заговорили… люди такие… она сама из Бердановки, это недалече от нас, ну и… на чужой роток не накинешь платок, - поделилась женщина чужой мудростью. – От и стали шептаться, что за дочка такая, что гулящая… то и это… и иное всякое. Ванькин папаша тоже молчать не стал. Дерьмовый был человек… Господь его и наказал. Удар с ним случился. На похоронах. С перепою… от руки с ногами и отнялись.

Люба перекрестилась.

- Ванька тогда сам не свой был. На руках дитё малое. В хате – разорение одно… деньги все, что жене слал, потрачены и ничегошеньки нету. Батька мается после удара, мычит и не шевелится, хоть кругом виноватый, но свой же ж… ну и как Ваньке?

- Вижу, вы справились.

- Так… хата была, земля тоже. А Ванька, он хороший, рукастый… и денег чуть… он, когда про Аньку прознал, перестал ей все отсылать. На Пашку отправлял, но и сам откладывал. Вот с тех хату и поправил. На новую-то маловато было, а старую в порядок привесть хватило. Отцу опять же, пока живой, пенсия ходила… Ванька брать не хотел. А я ему так и сказала, что добре этот папашка у него крови попил и жизни поломал. Теперь еще и доглядывать. Так что брал… пенсия-то хорошая была. Да… но и прожил он немного. Не подумайте, глядела я за ним нормально, не обижала хворого, хоть и дерьмо, но все ж человек…

Сказала и смутилась.

- Про меня… тоже ж вышло. По селу слух пошел, что я порченая… мамка плакала, батя… думали отослать вовсе куда, в город… а я не поехала. Тут Пашка. И Ванька письма писал… ну и как-то оно сладилось… приданого справили. Теперь вона, вместе… они помогают. Мы им. А слухи… тьфу на них. О, идут…

Иван возвращался, и на спине его, обхвативши шею руками, а поясницу ногами, висел Пашка. Висел и смеялся во весь голос. Под ногами крутилась мелкая собачонка.

И сам Иван улыбался, щербатый, невзрачный, но теперь – счастливый. Как ни странно, счастья его хватило, чтобы заулыбалась, разом позабыв про былые горести, Люба.

- Снедать пора, - сказала она громко. – А вы бы хоть лопухом головы прикрыли б. Самый солнцепек…

- Идем, - Зима потянула за руку. – Здесь нам искать нечего. Проверить проверим, но если он и вправду после похорон прибыл…

- Погоди. Люба… такой вопрос, неудобный… Анна была беременна. Так? Она могла избавиться от ребенка? Точнее попытаться или захотеть…

- Могла, - Люба оперлась на грабли. – А то ж Ванька еще когда б отбыл и возвертаться не собирался. Он мне написал тогда аккурат, что от нее письмо пришло. Виноватилась, просила приехать. Думаю, если б приехал, она б его окрутила, а потом бы и ребеночка на него повесила б… соврала б, что семимесячным родился.

- Но Иван ехать отказался.

- Я, может, не сказать, чтоб сильно умный, - ответил уже сам Иван, стряхивая сына со спины. – Но и не дурак. Тут уже сам докумекал. И понял, что если соглашусь, то вовек мне от Аньки не отделаться. И нет, не убивал я её… и Любка не убивала, чтоб там вам ни говорили.

- Пока ничего не говорили, - Зима склонила голову, и Любка перекрестилась, а еще, повернувшись в сторону, сплюнула трижды. – А что говорят-то?

- Ну… всякое… - потянула Любка. – Но не трогала я её! Вот вам крест, не трогала… на кой оно? Ванька вон уехать хотел… а я думала, чтоб с ним. И Пашку бы забрали, и… а что так повернулось, то Господь помог. Господь, он справедливый…

[1] Заговор от ужаления козюльки, Сказания русского народа, собранные Иваном Петровичем Сахаровым

Глава 25 Полуденница

Глава 25 Полуденница

«А в час, когда зерно начинает наливаться соком, ведьма или ведун, желая полю оному навредить, чертит на краю знак особый и кровью своею оный кропит. После говорит тайное слово и непременно в полдень. Тогда-то из солнечного жара родятся полуденные змеи. Ветром-суховеем скользят они меж стеблем, оставляя на них ржу. А порой и ядом прыснут. Почернеет тогда зерно. И ежели снять его, смолоть и хлеб испечь, то те, кто оный хлеб испробуют, ядом потравятся. Будет жечь он их изнутри, подобно огню…»

«Список народных примет и суеверий»

Солнце