— Их всех убили?

— Нет. Никого не убили. В обществе — я говорю о дворе — на Ольденбургских смотрели, как на странных чудаков, чтобы не сказать крепче. В них, мол, продолжает жить Павел Петрович. Как же — институт экспериментальной медицины открыли, с вурдалаками борются, бессмертия ищут, машину времени изобретают, машину пространства тож… Забавники.

Войну генерал Петр Александрович провел при Верховном главнокомандующем, однако все Ольденбургские осень семнадцатого встретили во Франции. Более того, ещё до войны Ольденбургские объявили себя банкротами, и завод с кондитерской фабрикой по очень выгодной для банкротов цене был выкуплен казною.

— А зачем?

— А затем, что после этой операции у них появились наличные деньги — миллионы франков.

— Почему франков?

— Потому что швейцарские банки любят франки, а капиталы свои они перевели в Швейцарию.

— Очень предусмотрительно.

— Так же, как и покупка кое-какой недвижимости в Каннах.

— Они словно предвидели войну.

— И войну, и октябрь семнадцатого. Потому что к этому времени все они оказались вне России.

— Потрясающе. А ты откуда знаешь об этом? От Чека?

— От батюшки. Он был финансистом и оказал кое-какую практическую помощь в переводе капиталов Ольденбургских, — о том, что батюшка и сам вложил пару миллионов рублей в предприятия господина Форда и прочих американских промышленников, Арехин предпочел умолчать. Незачем смущать чистую душу швейцарской революционерки…

8

Градусник на балконе бельэтажа показывал уже двадцать пять градусов ниже точки замерзания воды. Термометр старый, дореволюционный, меряет по Реомюру, а по стоградусной шкале Цельсия и все тридцать выходит. Верна, верна примета: снежный нетопырь к беде, всё спасение в еде.

Утреннего остатка на обед не хватило. Ничего, помог кусок московского окорока, привезенный из первопрестольной, вдвоем, считай, почти фунт съели незаметно. Плюс луковицу на двоих. Амбре, не амбре, но когда пахнут оба, не пахнет никто. Мороз крепчает, потому и ответные меры усиливаются.

После обеда пришел библиотечно-чекистский возница. На ногах стоял, но изъяснялся туманно. Доложил, что лошадь вчерашний переход пережила, но нуждается в полноценном отдыхе весь день. Овса ему дали, без обману, хороший овес. А как не дать, если и сам он рамонских кровей, и Николаю Паринову приходится троюродным дядькой? И потому почистит лошадь ещё раз, укроет ее попоной, засыплет овса соразмерно и пойдет, разузнает насчет пропавших в Глушицах москвичей, вы ж за своими приехали, а картины так, для отводу глаз, верно? И не смейтесь! Потому как узнавать он будет не у абы кого, а все ему расскажет родная тетка, которая первая ведьма по всей губернии. Сегодня в полночь по книге Ефрема узнает да и расскажет.

Арехин возницу отпустил с наказом быть завтра к девяти утра. Сегодня от него пользы никакой. Не в том дело, что навеселе, Александр Александрович его бы протрезвил быстро, да и больше притворялся возница пьяным, чем был им. Просто вчера лошадь, действительно, дошла не только до Рамони, но и до своего предела, и потому следует ей отдохнуть.

После обеда Арехин из сарайчика притащил поленья для камина. Во всем замке их топилось только два — каминов, не поленьев. В холле и в спальне Были и печи, украшенные изразцами из самого из Дюсдорфа, однако не было истопников. Камин в спальне Арехин накормил досыта, в холле — впроголодь. Экономия должна быть экономной, пришла в голову глупая мысль.

Замок только вздохнул.

Он тянул время. До заката солнца, а вернее, до полуночи он, как и кучерова бабка, не ждал никаких новостей. А что делать? Разве в Ольгино сходить?

Сходили и в Ольгино. По морозцу, всё наливающемуся злостью, две версты по дорожке предстали чуть не Голгофой. Ознакомились с коммуной. Крики, брань, вонь, нестиранные тряпки. Этого добра и в Москве полно. Староста коммуны, большая сволочь, но и то выглядел обреченным — то ли сопьется с круга, то ли удавится. Или его удавят.

Для вида Арехин задал несколько вопросов — кто ходил на выставку картин, да не знает ли, случайно, что с этими картинами стало. Если кто по глупости взял, пусть подкинет. Иначе, если найдут картины — нехорошо будет. А если не найдут, то даже плохо.

Худшего не случилось — называть друг друга ворами в лицо обитатели коммуны не стали. Что ж, и это славно. Правда, восемь человек, разумеется, по одному, сказали, что хотели бы увидеться наедине. Их Арехин пригласил зайти в Замок после захода солнца.

И они с фройлян Рюэгг поспешили назад, пока окончательно не утратили веру в будущее объединенного жилья.

Посещение коммуны утомило больше давешней поездки Воронеж — Рамонь. Злоба всегда утомляет, своя ли, чужая. Хотя и взбадривает тоже. Какой организм. Как с водкой: один, выпив, спать хочет, другой в буйство впадает.

Он предложил Анне-Луизе к чаю большую рюмку шустовского коньяка (и чай, и коньяк, разумеется, из московских запасов), но та ограничилась только коньяком, чай пить не стала. После коньяка пошла спать.

Поспать — это хорошо. После мороза, прогулок и коньяка сон есть вернейшее оружие пролетариата. Сон, а не кирпич, как считают маловеры-оппортунисты, зарубите себе на носу, батенька…

Арехин и сам задремал, но бесцеремонный стук в дверь разбудил.

Пришли жалобщики, все восемь. Заходили в холл по одному, но жаловались — как ундервуд под копирку настрочил. Никто не убирает, соседи в борщ плюют, воруют тряпки, соль, спички. И добавляли, что картины если кто и украл, так комендант, украл и в город увезет по весне продавать. А прячет где-нибудь по погребам, вы его хорошенько, по-чекистски, допросите, он и признается.

Выпроводив последнего, Арехин разделся догола, поднялся в бельэтаж и на балконе принял снеговую ванну. Стало немножечко легче. В тесноте, да не в обиде, как же. Более ошибочной поговорки нет, наверное, в мире.

Снег и мороз взбодрили, он закрыл дверь на балкон, сделал несколько пробежек по коридорам замка и внизу, по холлу. Если кто наблюдает, скажет — спятил москвич, с жиру взбесился.

Наблюдают, нет? Сейчас, наверное, нет, но вскоре…

Потому он оделся попристойнее, оба браунинга-специаль спрятал под курткою. Стрельбы не предвиделось, но стоит остаться без оружия, как начинаешь об этом крепко жалеть. Это как с зонтиком: возьмешь с собой, ни капли с неба не упадет, забудешь — угодишь под ливень.

Открыл комнату, где прежде были развешены картины, а остались одни рамы. Затем вернулся в холл. Ну, подождем. Двери открыты, камин