Шрифт:
Закладка:
— Отчего ж не показать, — он взял ключ, поместил дубовую панель на место и ещё запер ее особым ключиком. Не всяк, не всяк доберется.
Идти, конечно, недалеко, да и странно, чтобы далеко: для народа сделана. Пришел, посмотрел и ступай себе, ступай.
У третьей двери остановились, Паринов открыл ее, распахнул. Тоже дубовая — в Замке отдавали предпочтение мореному дубу — она открылась без скрипа. На века сработали или… Он посмотрел. На петлях — следы машинного масла. А пыли мало на том масле. Следовательно, недавно смазали.
— Когда картины пропали?
— Когда? А вот… Пятого января по новому, революционному стилю.
— А сегодня у нас двадцать второе февраля…
— Точно. Не всяк Панкрат хлебом богат.
— Особенно после продразверстки…
Паринов только вздохнул.
Они вошли в зал. В углу, одна у другой, стояли рамы. Пустые, без картин. На стенах те же дубовые панели. Минимум мебели.
— Что касается мебели, ее просто в другие залы сложили, да заперли. На всякий случай, — пояснил Паринов.
Ну, ну. Случаи, действительно, всякими бывают.
— Это вы рачительно поступили. По-хозяйски.
— Теперь, когда власть советов, то и хозяева — советы, а не чужой дядя.
— Чужой — ни в коем случае, а вот родной… Знаете, для чего вообще была затеяна с история с картинами? Это был только первый шаг. Здесь, в Рамони, в этом Замке думают учредить Академию Пролетарских Писателей.
Паринов был мужиком тертым, но и он поразился:
— В Рамони? Академию писателей?
— Пролетарских, то есть рабоче-крестьянских. Старым писателям не место на корабле революции. Нужны люди из низов, простые, с ярким глазом и чистым сознанием. Вот их и будут собирать со всей России, привозить в Рамонь и учить писательству.
— Кто?
— Учить кто? Максим Горький, Борис Федорович Иванов, корифеи, в общем.
— Нет, а в писатели кто пойдет?
— Кто уже проявил себя. В журналах там, в газетах.
— И они, эти писатели, и будут жить в Замке?
— Нет, боятся того не приходится. Жить они будут где-нибудь поблизости. Писательские бараки построят или ещё что.
— Кто ж строить будет? Нам с заводом хлопот хватает.
— Вот тут вы, Николай, ошибаетесь. Я ж говорю — новые, пролетарские писатели, а не старые белоручки, когда один Толстой землю пахал, а остальные по городам сидели, карандашиком по бумаге. Или вот ундервуды появились…
— У нас есть парочка, в заводской канцелярии. И один здесь, в замке.
— Видите, как вы обустроены. Прямо садись, и пиши что-нибудь про родное, знакомое, про нашу речку, или Дон хотя бы.
— Он в семи верстах, Дон.
— Семь верст — пустое, час на рысях. Прямо в название просится, роман книги на три — четыре, «Тихий Дон». Может, кто и напишет из новых писателей. А они, писатели, будут по пролетарски работать. Сначала восемь часов сна, сон для писателя — дело первое. Потом восемь часов работать — на заводе, или себе барак построят, или в поле пойдут, в общем, где нужда больше будет для уезда. А уж оставшиеся восемь часов учиться писательскому ремеслу в Академии станут, да свое творить, как выучатся. Ну, там немножко времени для еды, пятого-десятого, но все быстренько. Их, писателей, в бригады соединят. Как наработает бригада на заводе или в поле, так ее и накормят-обстирают. Плохо будет работать — так голод, он заставит. В страду, понятно, и по десять часов потрудятся, сколько нужно. А зимой побольше сочинять станут.
— Это, конечно бы, ничего. А что они умеют, на заводе?
— Ведь, повторяю, не белоручек берем, а пролетариев. Чтобы отец-мать с заводу, сам годик-другой поработал. Или если кто в гражданскую воевал, тоже годится. А если чего не умеют — обучатся, брать будут не дураков.
— И это твердо решили? Рамонскую Академию Пролетарских писателей завести?
— Думают, — признался Арехин. — Вслед за нами архитекторы едут, дня через три ждать, через четыре. Или через месяц. Они здание обследуют и решат, годное, нет. Потом с вами переговоры начнут.
— А что… Нам мужики нужны. Народу в Рамони повыбило изрядно, а кто и просто в город утек… А картины? Надеяться можно?
— Надеяться нужно! Немедленно, сегодня же приготовьте просторный и крепкий ящик для холстов, стружки сухой — пересыпать. Сани и пара коней чтоб наготове были — в город отвести.
Николай ушел, оставив Арехину ключик от панельки дубовой.
— Ты действительно найдешь картины так скоро? — спросила Анна.
— Вреда от того, что ящик подготовят, точно не будет.
— А как умно ваше правительство с писателями придумало! Хорошо бы так во всем мире устроить.
— Коминтерн и устроит, — ответил Арехин. — правда, это не правительство придумало, а я — сейчас. Пусть рамонцы порадуются.
— Зачем?
— Радоваться зачем? Чтобы душе лучше было. Вдруг и здешний кто решится в писатели. Или, наоборот, порадуется, что писатель вместе с ним землю пахать будет. Все надежда. Мечта. Человек за мечту горы может своротить, — они вышли, прошлись вокруг замка. Дошли до завода, потом спустились к реке. С реки замок казался чудесной игрушкой, о чем не преминула сообщить фройлян Рюэгг.
— А он и был игрушкой. Построили его недавно, чуть более двадцати лет назад. Деньги у Ольденбургских были, деньги просто громадные, вот и решили поиграть в розенкрейцев-мальтийцев-тамплиеров. Во всех разом. В память о предке Павле. Тот инженерный замок выстроил, большой, мрачный. А здесь — маленький, веселый, но тоже набитый секретами.
— Секретами?
— Как же без этого? Потайные двери, комнаты, подземные ходы, алтари Древних Богов…
— Ты о них знаешь наверное?
— Больше догадываюсь. И то, потому что уж больно много таинственности напускали. ещё из Ольгино подземный ход есть, я даже видел, как его рыли. Открытым способом, сначала выкопали громадную канаву, или ров, обделали ее, затем перекрыли плитами и землей присыпали, в полтора аршина, и, кусты насадили, деревца… Год тогда был голодный, мужики со всей губернии приходили, ища, как на кусок хлеба заработать. Быстро сделали. Отделкой, понятно, немецкие мастера занимались, гранит по реке доставляли, мрамор… Подвесная дорога была, грузовая. По ней на завод свеклу пускали. Гранит до завода на особой платформе поезд довозил, а наверх — по той же подвесной поднимали. Своды строили, лучшим цементом крепили, денег не жалели.
