Шрифт:
Закладка:
Замок был неподалеку, и вскоре они въехали во двор. Как и предполагал Арехин, в Замке разместился уездный совдеп. И был он крепко пьян, совдеп-то. Отчего ж не пить, если в совдеп входили лучшие пролетарии сахарного завода. Если есть сахарный завод, есть, стало быть, и сахар, или, по крайней мере, свекла в буртах.
А из сахара получается отличнейшая самогонка. Из свеклы похуже, но тоже пить можно. А раз можно, то и нужно.
Арехин выбрал совдеповца покрепче, на ногах стоящего и разума не потерявшего, сунул ему мандат Валецкиса. Не сказать, чтобы совдеповец протрезвел совершенно, но половина хмеля из головы у него вылетела. Он мигом выбрал ещё одного себе под пару, и вдвоем они быстро, по-революционному решили: лошадь и возницу обеспечивает крышей и берет на довольствие рамонский совдеп — это первое. Воронежских чекистов селят в Замке, в гостевых покоях, где чисто, прибрано и белье тонкое — ждали товарища Троцкого — это второе. Насчет всего остального, если есть малейшая возможность, то лучше отложить до утра, потому как картинами занимался Петька Шепилов, а он никакой, не умеет пить молодежь, это третье…
Арехин добавил четвертый пункт: пьянка кончается, все разбегаются по домам, чтобы быть здесь к восьми ноль-ноль. Любой, кого он, Арехин, встретит здесь через четверть часа, будет считаться белобандитом со всеми вытекающими последствиями.
— А охрана? — спросил совдеповец, показывая на пару хмельных парней.
— Почему не в армии? — вопросом на вопрос ответил Арехин.
— Контуженые и на голову дурные.
— Тогда пусть идут домой.
— А кто ж охранять будет?
— Никто. Только тому, кто задумает в замок ночью залезть, лучше сразу удавиться — мучений меньше, ясно? Часы пущены, время пошло, — и он для наглядности вытащил из кобуры фройлян Рюэгг именной маузер и выстрелил в камин, тем самым укрепив авторитет Москвы настолько, что уже через три минуты последний член уездного совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов был вынесен из замка на плечах своих более стойких товарищей.
Арехин одну за другой погасил свечи холла, поправил полено в камине. Дубовое, оно будет гореть долго. Экрана, разумеется, не было — либо убрали, либо выбросили, либо домой утащили, хотя зачем каминный экран в крестьянской или даже в рабочей избе? А для красоты. Народная душа красоту требует. Вдруг и картины… того?
— Насвинячили тут, — Арехин осмотрел стол — дубовый стол лучшей английской работы. Ни скатерти — эк куда хватил, ни газетки, откуда в деревне февраля 1920 года газеты, а прямо на полировке лежали жестяные миски квашеной капусты, другие миски с нарезанным салом, хлеб, головки лука и мутная (все-таки свекольная!) горилка. Ложек-вилок не полагалось, зато были три ножа, явно не столовые. Хоть револьверы не забыли. Ан нет. Он наклонился и поднял маузер, липкий от еды. Машинально поискал салфетку, усмехнулся, вытащил носовой платок, вытер руки и уж потом завернул в него оружие. Да, не умеет пить молодежь.
Подошел к двери, закрыл на засов. Окна проверять не стал — кто полезет, я не виноват.
Подхватил чемоданы — свой и фройлян Рюэгг.
— Пора в гостевые покои.
— А где они, ты знаешь?
— Найдутся.
И они нашлись.
6
Анна-Луиза, утомленная дорогой, уснула быстро. Арехину ж не спалось. В дороге пять часов продремал, куда же боле. Хотя, конечно, одно дело спать на английской кровати с английским матрасом и с английским же бельем (Ольденбургские были одновременно и англоманами, и германофилами), а другое — в санной повозке. Дорога, правда, была почти гладкой, а он между снами верст десять прошелся, так что тело не сковано, послушно, хоть сейчас под купол цирка. В детстве, лет до семи он мечтал быть цирковым атлетом, не силачом, не жонглером и уж точно не коверным. Его привлекали воздушные гимнасты. Казалось, они летают по-настоящему, а трапеции и прочее — чтобы публика не догадывалась о способностях к полету. Потом он и мог бы пойти в гимнасты, даже сейчас ещё может, но зачем летать в цирке, перед публикой ради денег, если можно летать просто так, по велению души?
В комнате, по-настоящему просторной, горел камин, но экран поставили, и отблески огня не слепили.
За окном — звездная ночь. Да, накатят морозы, ещё февраль длинный, потом март. Марток.
С башни у ворот пробили куранты. Полночь. Хоть и свинячат рамонцы, а часы пока держат в исправности — Арехин сверился со своим «Мозером».
Пора проверить кое-что. Хоть и не хочется. Босиком (неслышнее всего ходить именно босиком) по стылым ступеням (ковры, увы, растащили) он спустился в холл. Нет, слух его не подвел. Сало и прочая закуска оставались нетронутыми, никаких крыс. С другой стороны, и откуда? Что им здесь делать, крысам? Это сегодня он услал местную власть спать, а в обычный день сидели бы, пока все подчистую не съели, до крошки. Прежде удерж от кошек был, архангельских, те спуску не давали, а как пришла революция, ушла еда. В самом замке ее почти и не держали, только небольшой буфетик. Кухня, где готовили, стояла отдельно, метрах в тридцати, чтобы не отвлекать. Ну, кухню-то растащили до противней, до сковородок, а Замок не решились: новая власть добро не дала, а старая все время поблизости хаживала — Краснов, Шкуро тот же. Не-ет, рамонцам чужого не нужно. А коврик просто в чулан спрятали. Чтобы не истоптался, вот.
Арехин подошел к столу, взял кус сала, квашеную капусту горстью. Силы понадобятся, а сало, оно сытное. Любите сало — источник силы!
Руки вот перемазал только.
Ничего. Он поел основательно (Анна-Луиза перед сном, около десяти, клюнула чуть из привезенных припасов, а он тогда и вовсе есть не хотел), а потом отпер засов и вышел во двор. Фонтан, некогда веселивший, теперь молчал. Положим, он по февралям и до революции молчал.
Кругом было темно совершенно. Раньше у замка горели яркие карбидные фонари, а дальше, в «простой» Рамони — керосиновые. Немного, один на пятьдесят шагов, но горели.
Он отошел в сторонку, нашел нетронутый снег, им и умылся, ещё и ещё. Вот и чистые руки.
Вокруг тьма рамонская. Гуще египетской. Звёзд — сколько хочешь. Он разглядел Юпитер. Три
