Шрифт:
Закладка:
Арехин спросил кучера, откуда он, такой образованный, взялся. А отсюда, из Воронежа. В семинарии три года проучился, но понял — не одолеть соблазнов. Понял после того, как из семинарии отчислили и быстренько-быстренько на германскую. Там он в атаку ходил, штыковую, солдатам всегда твердили, что немец против русской штыковой слаб. А им попался немец неправильный. Кого из пулеметов посек, кого винтовочным огнем повыбивал, а как до штыков дошло — тоже не сробел, и вот лично ему немец нутро и продырявил. Однако, на удивление немецкой науки, выжил он, прошел через чистилище и вернулся если не поумневшим — нет в двадцать лет ума, и не будет, — то умиренным. В армию его не берут, стоит рубаху задрать и показать, не при барышне будь сказано, исполосованный живот (от штыка-то дырочка маленькая, остальное немецкие врачи наврачевали). Когда есть возможность, при лошадях, когда нет — так живет, чем придется. Золотых рук нет, но те, что есть — не кривые. Часы может починить, чикуши. Иногда. Машинки швейные тож. Паять-лудить обучился. Ножи-ножницы-мясорубки вострить. Не, главное — до тепла дожить, тогда он на Дон пойдет, рыбу ловить. Сейчас артелей мало, кого мобилизовали, кого уже убили, и рыбы в реке богато. Прокормиться можно. А земле он теперь сорняк один. Сил нет землю работать. После ранения то есть. Странно. Вот так, на полчаса, на час даже есть сила, а потом как вода из худой бадьи уходит. А за час что на земле сделаешь…
Возница бы и дальше развлекал их разговором, но — доехали.
3
Агрономический институт был красив. Воздушные башни, воздушные залы, широкие, светлые коридоры, просторные аудитории. Студентов, правда, очень мало, все больше девушки. Понятно, мужчины в армии.
Открыли его в четырнадцатом году, и до сих пор смотрелся институт, будто с иголочки. Неудивительно, что и картины из галереи Третьякова решили показывать здесь. Искусство — народу и институт — народу. Сошлось так.
— Ну, и где же картины? — спросил Арехин у коменданта здания.
— А не знаю, — беззаботно ответил тот. — Одна морока — повесить, снять.
— Снять?
— Ну да. Раз Москва дала поглядеть на искусство Воронежу, Воронеж должен показать его уезду — так большие головы решили. Недельку картины у нас повисели, а потом их в Рамонь отправили. Там целый замок есть, как раз для искусства подходяще. А у нас… Я ведь понимаю, картины немалых денег стоить должны, а какой у нас догляд? Мы поручили студенческие дружины составить, в ночь по-четверо дежурить, но ведь оружия у наших студенток — один визг. Нет, я рад, что их забрали, картины. Вам в губоткуно нужно, там точнее скажут.
— Губоткуно? — заинтересовалась новым русским словом фройлян Рюэгг.
— Губернский отдел культуры и народного образования. К товарищу Образцовой. А у меня ничего нет, — откровенно радостно сказал комендант. — Разве список картин. Я их по списку принимал, по списку и передавал.
— Дайте хоть список.
— Всегда пожалуйста. Только это копия, попросил студенток снять с полдюжины — на всякий случай. Видите, пригодилось.
Было, в списке, действительно, четырнадцать картин. Первой шло полотно Валентина Серова «Похищение Европы».
— Правда, дорогие картины?
— Не из дешевых. Конечно сейчас, в войну, они мало чего стоят. Лет десять мира, а лучше сто…
— Ага, — усмехнулся комендант. — Когда они действительно дорогими станут, кто ж их сюда повезет, и в институт, и в Воронеж вообще? Разве что новая власть и думать станет по-новому.
Возница, которому велено было ждать, ждал исправно. В окружении дюжины молодых девушек.
— И смех, и грех, — говорил он на обратном пути. — Думаете, я им интересен? Ни разу. Им на лошадь посмотреть хотелось. Они ж на ветеринаров учатся, конских докторов. Учатся, а коней не видят. Тех, что были при институте, давно реквизировали, совсем лядящих оставили, но те пали от бескормицы или по старости, а новых где ж взять? Бывает, привезет крестьянин какую заболевшую, надеясь, что профессора полечат, так ведь с конями и у крестьян негусто. По чертежам учатся. По муляжам, то есть, — поправился возница. — Ну, выучатся на нашу голову…
— Вы и про муляжи знаете?
— Я книг много читаю. Что делать, когда физическая сила кончается, а душевной — хоть отбавляй? Вот и читаю. Тем более, при библиотеке живу. От нее, от библиотеки, и лошадь.
— И вам разрешают промышлять извозом?
— Разрешают. Иначе как на овес заработать? Да и я околею, хотя для культуры что в мировом, что даже в губернском масштабе это не потеря.
Возница замолчал. Видно, физическая сила уходить стала, а лошадью править и говорить — два тяжелых дела. Одно пришлось бросить.
— А почему мы сразу в Чека не пошли, а отправились в агрономический институт?
— Тебе институт не понравился?
— Понравился. Очень.
— Потому и отправились. Поверь, Чека куда прозаичнее. А если серьезно — хотелось составить собственное впечатление.
— И отдохнуть с дороги?
— Если желаешь, да. И потом, одно дело — человек по приезде отправился в Чека. Совсем другое — в земледельческий институт. Первого опасаются. И если постараются убить, будут делать это исподтишка или явно превосходящими силами. А второго… Над вторым покуражится можно, поиграться, в лицо его напуганное поплевать. Кстати, властью, данною мне, назначаю тебя спецпредставителем Коминтерна.
— Зачем?
— Россия любит чины и титулы.
— Да, я это заметила.
Разговор шел шепотом самым интимным, и возница определенно ничего не мог слышать. Однако при расставании бывший семинарист сказал:
— Дело, конечно, ваше, моды, красота, но вам бы, сударыня, курточку кожаную и маузер поверх. Сразу дела лучше пойдут, поверьте, я город знаю.
Он поехал дальше, искать седоков, оставив Арехина с фройлян Рюэгг у ступеней Губоткуно.
— Вот видишь, — сказал Александр Александрович.
— Вижу, — сказала Анна-Луиза. — Но куртки у меня нет.
— И куртку, и маузер найти проще, чем картины.
Губоткуно занимало здание, некогда принадлежащее купцу третьей гильдии. Или четвертой. Культуре и образованию частенько доставались объедки. А все почему? Мало у них людей в кожанках и с маузерами, вот почему.
— Да, мы получили документ из Москвы с предписанием провести агитационную выставку в городе и окрестностях. И картины получили, как же.
