Шрифт:
Закладка:
В среду утром Прю брала интервью у поэта Эрнальдо Браво, сочинителя книг объемом в тысячу страниц («одни считают его шарлатаном, а другие – гением», – предупредил ее Рокотто, не раскрыв свое личное мнение). Собеседник показался Прю забавным и деликатным. Десять лет назад, когда Браво еще учился в университете, его сбил на шоссе сын мультимиллионера, который оплатил все медицинские расходы, да еще неофициально вручил ему крупную компенсацию. Поэт использовал эти средства для создания издательства, которое публикует всех его друзей.
– Вот так и зародилось мое поколение поэтов, – не скрывая эмоций, с гордостью сказал он.
– А почему ты пишешь такие толстые книги? – поинтересовалась Прю.
– Ты лучше спроси, почему другие пишут такие тонкие, – парировал он. – Просто эти авторы боятся поэзии.
– Ну тогда зачем же они вообще сочиняют стихи?
– Откуда мне знать? Очевидно, пытаются избавиться от страха. И пусть пишут, ведь лучше писать, чем не писать. Поэзия обладает взрывной способностью, ибо она выставляет тебя напоказ, разрывает тебя на куски. Ты решаешься не доверять себе самому, дерзаешь не повиноваться. Вот она, идея – не подчиняться никому. Однако главное – не подчиняться себе. Это сверхважно. Теперь уже не знаю, нравятся ли мне мои стихи, зато уверен: если бы я их не сочинял, то был бы более глупым, более бесполезным, бо́льшим эгоистом. Я публикую их, потому что они живые, и не знаю, насколько мои стихи хороши, но они заслуживают существования.
– Многие утверждают, что поэзия бесполезна.
– Они боятся бесполезности. По их мнению, абсолютно все должно иметь какую-нибудь цель. Такие люди ненавидят досуг, они одержимы бизнесом, страшатся одиночества. Они не умеют быть одинокими.
В полдень Прю интервьюировала поэтессу Чау́ру Пайльяка́р, пишущую стихи на смеси индейского языка мапудунгун и испанского. Женщина проявила радушие, но к беседе отнеслась с явным недоверием. Впрочем, постепенно она становилась более раскованной. Единственное условие Чауры – записывать интервью нужно было на ходу, и Прю пришлось согласиться, так что их разговор состоялся во время прогулки в тени деревьев Лесопарка.
– «Пайльякар» означает «спокойный народ», а «Чаура» – название кустарника, дающего съедобные ягоды вроде черники, вкусные и целебные плоды. На самом деле, Чаура – моя фамилия по матери, но я предпочитаю ее своему подлинному имени, которого я тебе не раскрою. Как-то утром, когда мне было двенадцать лет, я набросала рассказик о моих именах, который с годами превратился в мою первую книгу.
– А что лечат ягоды чауры?
– В моей семье их использовали для удаления прыщей, но у меня никогда их не было. – Она дотронулась до своих смуглых щек и улыбнулась. – В этих ягодах вдвое больше антиоксидантов, чем в чернике. Однако в основном они используются вместо аспирина, потому что содержат салициловую кислоту. Считается, что чаура действует лучше аспирина. Но в любом случае, не на меня.
– А аспирин?
– Результат тот же. А меня мучают слишком сильные и жестокие головные боли.
Затем, словно устыдившись своих откровений, Чаура изменила тон и заговорила о полицейских репрессиях, беспилотниках и вертолетах, облетающих Вальмаппу[35]. Она отметила, что после каждой поездки на юг, к родителям, возвращается под впечатлением конфликта и поражения. Чаура рассказала также о сообществе поэтесс из племени мапуче в Сантьяго, которое объединяет школьных учителей, ученых, домработниц, ремесленниц, политических активисток. Всех их сплачивает отнятое место происхождения и родной язык, который они упорно и терпеливо возрождают. Она поведала, что любит читать произведения поэтов мапуче, но ей нравится также традиционная чилийская поэзия, хотя и вызывает скуку ее высокопарность, раздрай среди авторов, отсутствие солидарности и то, что Чаура назвала «интеллигентоглупостью» некоторых столичных поэтов.
– Для меня сочинение стихов – это способ вернуться в то место, где я никогда не была и которого не знаю, – внезапно и взволнованно призналась она, как будто только что пришла к такому выводу.
Ближе к вечеру Прю взяла интервью у Майте́н Па́нги, еще одной молодой поэтессы индейского происхождения, которая помимо стихов писала тексты для хип-хопа.
– Как ты понимаешь, превратится ли то, что выйдет из-под твоего пера, в стихотворение или в песню? – спросила Прю.
– Если писанина рифмуется – тогда выходит хип-хоп, а если нет – то поэзия, – уверенно ответила Майтен.
В тот вечер Прю ужинала с анонимным поэтом, тем самым, у которого «нет имени» – Рокотто подчеркнул это особо, приводя номер его телефона в своем списке. Прю, естественно, подумала, что он ошибся, но профессор уточнил, что этот поэт соблюдает самую настоящую анонимность, и посему никто не знает его имени. В результате его исключили почти из всех антологий. Правда, некоторые вычисляют автора по номеру телефона, который довольно легко добыть, ведь безымянный поэт, как ни парадоксально, весьма общительный тип. Он издал много книг, хотя и в ксерокопиях, без юридической регистрации.
– И как такое пришло тебе в голову?
– Что конкретно?
– Отказаться от имени.
Прю ожидала услышать очень длинное и путаное объяснение, но тот молчал, сохраняя серьезный вид, а потом без видимой причины расхохотался, будто вспомнил какой-то анекдот, и вдруг снова посерьезнел… Это был толстый, невысокий и энергичный мужчина лет пятидесяти пяти со скудным количеством намазанных гелем волос.
– Даже не могу объяснить, – наконец, признался он. – Просто так вышло, и все. Мне удалось заработать деньжат и выпустить с помощью ксерокса мою первую книгу – «Волонтерский труд». Я был так счастлив, что позабыл упомянуть имя автора. Ну, а когда подарил сброшюрованный экземпляр своей девушке, она сразу же меня ошарашила: да ты запамятовал написать свое имя, недотепа! А я уже истратил все деньги на ксерокс, ведь каждый экземпляр стоил немало. Первое время упрекал себя: как я мог так сглупить, забыв поставить подпись? Однако потом мне понравилась анонимность или я постепенно привык к ней. Вокруг так много людей и имен, что даже скучно. Лучше жить без имени. А потом я начал пользоваться этим на всю катушку. Другими словами, мне приходило в голову все больше причин скрывать имя. Да и стыдно «делать себе имя» в нашей стране. Особенно если ты поэт.
– Почему же?
– А потому, что поэзия после военного переворота стала невозможной. Это похоже на то, что Адорно[36] сказал о Холокосте. В этой отстойной стране больше нельзя сочинять стихи. Хотя я продолжаю писать, не могу удержаться, такова моя слабость. Тут я вроде наркомана: не осознав толком как, а уже написал одно, два, три, двадцать стихотворений.
– Значит, Чили обречена?
– Эта страна давно сгнила, черт ее побери. Все кончено.
– А разве диктатура не закончилась?
– Нет, дочка, конечно, нет. Пиночет одержал победу, он ее добился,
