И про ересь стригольников ведал владыка Геннадий. Занес ее из Пскова некий стригаль овец по имени Карп. Проповедовал на торжищах, обвинял священников в симонии[26], все церковные обряды называл неправедными, учил молиться лежа на земле, крестом раскинув руки. И потянулись к нему люди, бранили и даже били попов, перестали ходить в церкви. Дошло до того, что разгневанный архиепископ Алексий оставил кафедру и ушел в монастырь. Только тогда опомнились новгородцы от помрачения. Карпа торжественно утопили в Волхове, вместе с ересиархом захлебнулась и сама ересь.

А совсем недавно разгорелись в Новгороде споры про «Аллилуйю». Одни прихожане уверяли, что на всенощной надо восклицать «Аллилуйю» трижды, другие доказывали, что только дважды. Смех и грех, дошло того, что торговцы на рынке отказывались продавать товары тем, кто судил иначе. Пришлось Геннадию запрашивать греков: как будет правильно — «сугубить» или «трегубить»? Со своей всегдашней лукавой уклончивостью отвечали греки, что можно и так и эдак, и греха в сем нет.

Но все эти споры и распри — сущие пустяки по сравнению с тем, что только что услышал Геннадий от попа Наума. Не было еще такого на Руси, чтобы человек — червь земной, тварь ничтожнейшая — восстал против Господа, судил Господа, хулил Его, враждовал с Ним! И ведь не где-нибудь, а здесь, в Великом Новгороде, под самым носом у архиепископа. Вот уж прославился так прославился! То-то позлорадствует митрополит Геронтий! Да и государь призадумается: достоин ли Геннадий Гонзов обещанной митры?

А может решить все прикровенно, не предавая огласке, по-тихому разослать еретиков по дальним монастырям под строгий надзор? Там из них быстро дурь выбьют! Нельзя, одернул себя владыка. Наум сказывал, что главные еретики перебрались в Москву. А ну как там вскроется? Тот же Геронтий крик поднимет: почто не упредил? Нет, замолчать ересь не удастся. Опять же, неизвестно, кого еще еретики успели опоить своей отравой. Значит, нужно дознание, и тут без властей не обойтись.

Немецкие часы на колокольне пробили пять, когда владыка Геннадий выпустил из усталых пальцев лебяжье перо. Перед ним лежали два готовых письма: одно — великому князю, второе — митрополиту Геронтию. В них он извещал об открывшейся ереси и просил помощи в дознании и наказании виновных.

…Первым отозвался государь. В коротком письме повелел Геннадию вместе с новгородским наместником начать следствие и беречься, чтобы то лихо по всей земле не распростерлось. В тот же день люди наместника схватили четверых еретиков, указанных Наумом: священника Гридю Клоча, его сына — псаломщика Самсонку, попа Григория и дьяка Борисоглебского. На первом допросе все четверо заперлись наглухо, дескать, знать ничего не знаем и ведать не ведаем, Науму все это спьяну почудилось. Посему решили устроить им очную ставку с доносчиком. Но когда на следующий день Геннадий явился к наместнику для продолжения допросов, тот сокрушенно развел руками. Оказалось, что еретиков выпустили под залог, а ночью все четверо бежали в Москву. Все это выглядело весьма подозрительно. Зачем было отпускать арестованных и как они смогли покинуть город, закрываемый на ночь рогатками? Уж не нарочно ли дали им сбежать, чтобы прикарманить залог?

Пришлось срочно составлять новое письмо митрополиту Геронтию с известием о бегстве еретиков. Прошла неделя, вторая, третья, а ответа от Геронтия все не было. Геннадий не знал, что беглые еретики успели побывать у своих единомышленников, бывших новгородских священников Алексея и Дениса, а те явились к Геронтию с жалобой на Геннадия. Дескать, совсем распоясался Гонзов, всюду ему ересь мерещится, хватает невиновных. Намекали, будто бы спит и видит Геннадий себя митрополитом всея Руси, оттого и являет усердие не по разуму. И от этих намеков снова разгорелись в душе митрополита угли старой ненависти к изменнику.

Устав ждать, Геннадий сел сочинять письма своим давним благоприятелям — архиепископам Сарскому, Суздальскому и Пермскому. Вскрытую им ересь он определил как ересь жидовствующих, ибо еще сладчайший Иоанн Дамаскин упреждал, что все ереси, родившиеся после победы христианства, имеют иудейские корни. А тут тебе еще и маркианство, и мессалианство, и саддукейство[27]. И если не пресечь сию заразу на корню, она беспременно даст свои ядовитые всходы!

Встревоженные архиепископы потребовали рассмотреть дело еретиков на церковном соборе, и под их дружным напором Геронтий был вынужден согласиться. После допросов с пристрастием трех еретиков, признавшихся в поругании икон, передали властям для примерного наказания. Дьякона Борисоглебского, сумевшего доказать свою невиновность, отпустили с миром.

3

Стылым декабрьским утром в Москве, на торговой площади, прозванной Болвановкой, установили помост, а на нем «кобылу» — широкую скамью для порки. Стража вывела трех наказуемых, дьяк огласил приговор: по десять ударов кнутом каждому. Первым на скамью положили пожилого священника Гридю Клоча. Дюжий палач скинул полушубок, поплевал на руки, и с криком «Ожгу!» взмахнул тяжелым ременным кнутом. Раздался глухой вопль, и на дородной спине священника вспухла багровая полоса.

— Кого нынче бьют? — спрашивали в толпе.

— Попов новгородских.

— За что?

— Говорят, над иконами надругались.

— Глянь, без оттяга секут, жалеючи.

— Тебя бы так пожалеть! Все же поп, а не тать!

— Тать барахлишко крадет, а эти над верой христианской глумились.

— И то сказать — поделом!

Стонущего священника под руки свели с помоста и положили на повозку, на иссеченную спину положили теплую овечью шкуру, и он затих. А на скамье уже растянули его сына — псаломщика Самсонку Клоча, паренька лет семнадцати. После первого удара Болвановку огласил тонкий щенячий визг. Потерявшего сознание Самсонку отнесли к повозке, положили рядом с отцом и тоже накрыли овечьей шкурой.

Последним пороли софийского попа Григория. Жилистый рыжебородый священник держался стойко, не стонал, не плакал, а на каждый удар кнута отвечал словами молитвы Симеона Богоприимца:

Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко,

По глаголу Твоему с миром,

Яко видеста очи мои спасение Твое,

Еже еси уготовал пред лицем всех людей,

Свет во откровение языков,

И славу людей твоих Израиля!

Претерпев наказание, Григорий поднялся со скамьи и низко поклонился толпе, вызвав гул одобрения.

4

В подвале владычной палаты архиепископ Геннадий лично допрашивал доставленного из Москвы Самсонку Клоча. По его знаку служки сорвали с псаломщика подрясник, обнажив иссеченную кнутом спину, и приготовили вымоченные в соленой воде розги.

— Владыка святый, Христа ради, прости и помилуй! — заплакал Самсонка.

— Христа вспомнил?