против своих законных государей. А в Москве за рокошь сажают на кол, и ссекают головы! Это вам ни Литва и Польша, ни Краков и Варшава! – промолвил король и благодарно взглянул на Замойского.

– Великолепно придумано, государь! Только кто возьмёт на себя такую роль и подвигнет рокошан на сближение с «претендентом»? Хитрый и скрытный Сандомирский воевода сразу заподозрит подвох, – вновь поставил вопрос Замойский.

– Пусть великий Литовский канцлер посодействует в этом, убедит и подтолкнёт Сандомирского воеводу к этому шагу. Нам нужно свести вождей рокошан с «претендентом» на Московский престол и поскорее избавиться от них и от него – направить их в поход на Россию. Тем более, и для него, и для них это – возможность реализовать свои замыслы! – подвёл итог Сигизмунд.

– Итак, государь, с вашего позволения я посещу Сандомир. Там я познакомлюсь с «претендентом» и буду содействовать его сближению с Зебжидовским. Ну, а для выяснения подлинности его происхождения у меня есть неопровержимые свидетельства, – с поклоном произнёс канцлер.

Сигизмунд поморщился, но всё же согласно склонил голову на предложение канцлера.

– Езжайте, канцлер. Да благословит Вас Господь. Решайте эту проблему, как угодно. Хотя последнее, из предложенного, для нас какого-либо положительного значения не имеет, – вежливо, но надменно произнёс Сигизмунд. – Скорее наоборот, – уже негромко, под нос себе, добавил он. – Впрочем, я намерен скоро побывать в Кракове и возможно сам встречусь с «претендентом», – добавил Сигизмунд уже довольно громко, так, чтобы канцлер услышал его.

* * *

Марина снилась Расстриге каждую ночь, являлась ему во сне полунагая и звала к себе, обвивая его своими руками и густыми, чёрными волосами. Он понимал, что полностью отдался её чарам, что она словно ведьма уже овладела его душой и телом. Он был не способен, да и не хотел сопротивляться этому колдовству.

Измученный ночными видениями, страдая от неутолённой страсти, молодой человек исповедовался Повадину, на что тот призвал его к усиленной молитве. Иеромонах напомнил неопытному в любви Иваницкому, что дело сие, по его мнению, «без ворожбы не обошлось». Кроме того, Расстриге не стоило забывать, что Марина Мнишек была латинянка, а он оставался православным. И что только через обращение её в православие был возможен их союз. Молодой человек соглашался, кивал головой, но на этом всё и заканчивалось. Он продолжал бредить Мариной и даже завязал с ней тайную переписку.

Марина сама написала Иваницкому и призналась в том, что хочет встретиться с ним наедине в известном ей месте близ Сандомира. Расстрига вострепетал и, скрыв письмо от своих сотоварищей, стал лихорадочно собираться в дорогу. Марина назначила ему встречу близ Сандомира в придорожном постоялом дворе, что на Мелецкой дороге за Вислой.

Они встретились там дождливым июльским вечером, выпили дорогого доброго вина и поднялись из корчмы на верха – в покои постоялого двора. Там молодые люди затворились и кинулись в объятия друг друга…

С того дня жизнь Иваницкого изменилась. Сумасшествие влюблённости продолжалось недели две или немногим более. Молодые люди забыли, кто они и откуда, что им надлежало делать и как вести себя. Состояние непреходящего счастья проникло, объяло их души и не отпускало из своих иллюзорных объятий. Им казалось, что отныне их любовное блаженство будет продолжаться вечно…

Порой, забыв о молитве или о еде, Иваницкий вдруг седлал свою лошадь и, не сказав никому не слова, улетал верхом на пол дня, а то и более. Это вызывало беспокойство и недоумение его соратников. Повадин, лучше других, замечал и понимал, как изменился его друг, что неладное происходит с ним, поделился этим с Отрепьевым. Тот также заметил, что Иваницкий изменился; стал не в меру беспечен, неосторожен, весел и забывчив. Оба они пытались «отговорить», «наставить», «предостеречь», «пробудить», словно спящего наяву, молодого человека. Но все их призывы и откровения Расстрига воспринимал с блаженной улыбкой и лёгкими насмешками, де, не о чём и говорить, всё хорошо, де, так тому и дóлжно быти…

Но для любящих сердец вскоре наступило холодное отрезвление. В конце июля князь Адам письмом вызвал Иваницкого к себе в Брагин.

* * *

Царь Борис поручил борьбу с повстанцами окольничему Ивану Бутурлину. Тот был одним из лучших воевод периода Ливонской войны и руководил Разбойным приказом. Бутурлин начал сбор войск и формирование отрядов для подавления восстания. Ему пришлось посылать войска в те уезды, где повстанческие отряды действовали наиболее активно, громя усадьбы бояр, помещиков и купцов. Наиболее ярко повстанцы показали себя в Коломенском (город Коломна), Волоколамском, Можайском Вяземском, Медынском, Ржевском уездах. Казалось, что охваченные восстанием территории окружали Москву со всех сторон. Наконец, «разбои» и «шиши» соединились и появились в непосредственной близости от самой столицы.

Уже с мая 1603 года москвичи стали свидетелями военных приготовлений, которые проводились лишь десять – пятнадцать лет назад. Можно было подумать, что городу вновь угрожает нахождение крымских татар. Царь Борис велел разделить столицу на несколько «концов» (секторов), поручив их оборону пяти боярам и семи окольничим. Всё лето Москва ожидала нападения. Отряды восставших стояли несколькими станами западнее столицы и выжидали, словно готовясь к нападению.

Наконец 16 августа царь Борис издал указ, предоставлявший «вольную» всем кабальным холопам, которым господа отказали в пропитании в годы голода. Правительство прибегло к последнему шагу и одновременно ловкому ходу, чтобы заставить восставших сложить оружие. Власти настойчиво звали холопов в Москву, где они могли бы получить «отпускные» в приказе Холопьего суда. Приказ принимал заявления холопов на веру в тех случаях, «когда государей их на Москве нет». Этим актом правительство в первую очередь апеллировало к боевым холопам. Часть холопов, сложив оружие, явилась в Москву, и воспользовалась указом. Однако время было упущено. Мало того, это мероприятие вызвало значительное недовольство Годуновым у дворян и детей боярских.

* * *

Новым Александрийским патриархом был избран Кирилл Лукарис. Он внимательно следил за ходом дел в Литве и Польше, следил за тем, что происходит с Иваницким, не выпуская его из виду. Известия из Литвы от князя Адама беспокоили его сильнее всего. Он поторопился отправить посольство к царю Борису, дабы предупредить вмешательство Рима в столь важное дело.

В августе 1603 года черниговские воеводы известили царя Бориса о прибытии по киевской дороге на рубеж «пришельцев греческих». То были греческие старцы из Иерусалима и из других святых мест: архимандрит Феофан, с ним келарь Иоаким и два диакона из храма Живоносного Гроба. Они ехали бить челом о милостыни и везли с собой в благословение государю от Святого Гроба камень мраморный, высеченный из Гроба, старым патриархом. Архимандрит