Шрифт:
Закладка:
В Париже специально построенных православных церковных зданий было только два: кафедральный собор на улице Дарю и храм Сергиевского подворья (Богословского института), переделанный из лютеранской кирхи.
Характерной черточкой внешнего вида местности, непосредственно прилегавшей к церкви, были «обжорки», лавки и ларьки. Без этой декорации невозможно представить себе ни одного крупного русского зарубежного храма. Еще более характерным штрихом этого вида были церковные дворы в дни воскресных богослужений. С первых же лет эмигрантского существования эти дворы сами собою превратились в клубы под открытым небом, где сотни или тысячи посетителей обменивались по окончании богослужения новостями, слухами и сплетнями, рожденными в замкнутом эмигрантском мирке, отгородившемся высокой стеной от окружающего его реального мира.
В такие дни церковный двор шумел и гудел. В одном его углу обсуждались перспективы только что заключенного в церкви брака и перебирались все достоинства и недостатки каждого из молодоженов.
В другом припоминали и никак не могли припомнить подробности прохождения службы какого-нибудь штаб-ротмистра Епифанова или Толмачева, от которого вчера было получено письмо из Уругвая или Новой Зеландии.
Ухо ловило названия полков, номера дивизий, даты учений, маневров, походов, боев, в которых принимали участие собеседники.
В третьем шла горячая дискуссия о том, какой из французских ликеров следует поставить на первое место: бенедектин, шартрез или куантро?
В четвертом вполголоса передавали последнюю новость из «совершенно достоверного источника»: «Кремлевские большевики уже упаковывают чемоданы… К весне все будет кончено…» По временам двор оглашался криком радости. Два приятеля бросались друг к другу в объятия. Судьба разлучила их много лет назад, когда оба они были студентами Харьковского или Казанского университета и были взяты в школы прапорщиков для подготовки офицеров военного времени. Потом – фронт, бои, революция, Гражданская война, эвакуация. Обычная, хорошо известная эмигрантам история. Одного судьба заносит в Тунис, другого – на остров Ява. Зигзаги дальнейшей судьбы каждого из них приводят их сейчас сюда, на двор парижской церкви.
Поодаль стоит мрачная фигура в поношенном пальто и с давно небритыми щеками и подбородком. Фигура пристально смотрит на вышедшую из церкви даму под руку с каким-то старцем. У дамы – накрашенные губы, подведенные брови и ресницы, размалеванные щеки. Но ни краска, ни тушь, ни пудра не могут скрыть предательских морщин у углов рта и около глаз. Видимо, она видала виды.
Он узнал ее. Двадцать лет назад он встретил ее, девятнадцатилетнюю девушку, в Мелитополе. Она вскоре стала его невестой. Вихрем проносятся воспоминания: лунные ночи, одуряющий запах белой акации, пение соловья, первые сладкие поцелуи…
Потом – все та же грустная история: отступление, разгром, эвакуация, галлиполийский лагерь… Он потерял ее из виду.
Церковный двор вновь скрестил их пути, но былого не вернуть. Он отворачивается и, низко опустив голову, быстрыми шагами выходит на улицу.
Во всех местах русского рассеяния это было место встреч, иногда обусловленных, иногда неожиданных. Здесь вспоминали минувшее и проливали слезы о нем; жадно хватали всякий слух и новость, дававшие надежду на лучшее будущее; завязывали знакомства, ссорились, бранились, ревновали. Здесь часто сталкивались люди, считавшие друг друга давным-давно умершими; затевались горячие политические дискуссии; обсуждались подробные планы грядущих «весенних походов»; сыпались проклятия всему миру за то, что он «позволил большевизму утвердиться в России».
А после всего этого присутствующие шли в одиночку или скопом в расположенную рядом «обжорку», где, пропуская рюмку за рюмкой «несравненную рябиновую Петра Смирнова» и закусывая соленым огурцом, топили в ней свое горе и тяготы беспросветной эмигрантской жизни.
Так было в Константинополе, Софии, Белграде, Хельсинки, Харбине, Шанхае, Берлине, Париже, Буэнос-Айресе…
Многое могли бы рассказать каменные плиты двора русской церкви на улице Дарю. Через него прошли сотни тысяч посетителей. Отсюда выносили десятки тысяч гробов. Происходили разъезды после великосветских свадеб.
В Пасхальную ночь заполнявшая до отказа всю площадку церковного двора тысячная толпа переплескивалась за ограду на прилегающую часть улицы, а жадные до «русской экзотики» иностранные туристы смотрели на диковинный для них крестный ход с балконов окружающих домов, предприимчивые квартиранты которых сдавали их по часам внаем за солидную плату.
Внутри кафедральный собор на улице Дарю поражал своим великолепием и богатством. Его стены украшали грандиозные по размерам панно на религиозные темы кисти основателя Саратовского художественного музея художника Боголюбова, жившего во Франции в те годы прошлого века, когда создавался храм.
В противоположность ему единственная в Париже церковь, подчинявшаяся юрисдикции Московской патриархии, выделялась своими скромными размерами и была больше похожа на катакомбы эпохи раннего христианства, чем на храм в обычном смысле слова. Она находилась в самом сердце «русского Парижа» – в 15-м городском округе на улице Петель и занимала помещение бывшего подземного гаража. Но внутреннее ее убранство отличалось большим художественным вкусом.
Пел в ней хор под управлением Родионова, состоявший из оперных артистов и квалифицированных концертных певцов. Ходить в эту церковь считалось в глазах так называемой «эмигрантской общественности» признаком «неблагонадежности», а ее духовенство и участники хора третировались ею как люди весьма «подозрительные», с «большевистским душком».
Таковы гримасы жизни «русского Парижа»…
Остальные парижские русские церкви устраивались в брошенных помещениях, сараях, особняках. Внутреннее убранство их было, как я сказал, довольно убогим, но посещались они эмигрантами усердно. Я уже упоминал, что в них пели хоры высоких достоинств. В «антониевской» церкви на бульваре Экзельманс долгие годы пел хор из певцов высокой квалификации под управлением большого знатока древнего русского песнопения Денисова. В одной из «евлогиевских» церквей 15-го округа на улице Лурмель выступал квартет Паторжинского (брата известного украинского певца).
В отделе хроники эмигрантских газет целые столбцы занимало расписание богослужений в церквах Парижа, Лиона, Ниццы, Бордо, Монтаржи и других мест русского рассеяния. Церковная жизнь была неотделимой частью общей жизни эмиграции.
X
«Вольные каменщики»
В предыдущем изложении мне неоднократно приходилось упоминать о масонах и масонских ложах. Эта мировая организация, полуявная-полутайная, с разветвлениями во всех странах мира, вполне естественно, не прошла мимо «русского Парижа», сколь бы ни был ничтожен его удельный вес в окружающей жизни. Я не буду вдаваться в подробности истории масонства, возникшего в Западной Европе несколько веков назад и проникшего в Россию в XVIII веке, это вывело бы меня за рамки поставленной мною в настоящих воспоминаниях цели. Я буду
