что на сцене клуба впервые выступает «Пыталовский мужской хор!», кто-то заржал. Двусмысленно как-то получилось. Но на шутника зашикали, и в зале воцарилась тишина такая, что слышно было, как шуршит по полу новый раздвигаемый занавес.

Перед зрителями предстал мужской хор из пятнадцати мужиков в белых рубашках с черными галстуками, черными, или около того, брюками и ботинками, стоявших в два ряда, задний ряд на подставке, из-за которой Ларик потерял когда-то кучу нервов. Впереди стоял Ларик в своём костюме с очень короткими рукавами и дирижерской палочкой в руке, и Ираида Ивановна стояла около пианино в длинном сверкающем люрексом тёмно-синем вечернем платье. Ларик поклонился, и Ираида Ивановна тоже немного склонила голову, приветствуя зрителей.

— Однажды лебедь, рак и щука, — иронично прошептала Ольга, склонившись к Леону. Он только мельком улыбнулся ей, и отвернулся к сцене. Ларик повернулся к хору, и видно было, что он что-то говорит своим, на лице у некоторых появились улыбки. Но как только он поднял свою дирижерскую палочку, все мужики впились глазами в него. Ираида делала вступление. Первой песней была песня о Ленине. Начали тихо и задумчиво басы: «День за днём идут года», — затем к ним присоединились баритоны: «…зори новых поколений», — затем вступили теноры: «…но никто и никогда не забудет», и потом выделился звенящий молодой голос: «имя Ленин!»

С первых нот эта заезженная по микрофонам, замурзанная в концертах, но в общем-то неплохая мелодия, зазвучала по-новому. Раскатисто, задумчиво, по-человечески просто и патетически возвышенно при этом. Ольга от неожиданности вцепилась руками в подлокотники. Она много раз слышала сельские хоры. Но этот звучал не как самодеятельный хор, а как профессиональный. Слаженно, чисто, твёрдо и отшлифовано. Ольга взглянула на Леона, а тот, полуотвернувшись, смотрел в сторону девушки в бордовом платье с косой и задумчиво улыбался. Он уже десять раз слышал эту песню и даже покачивал головой в такт. Девушка тоже покачивала головой, смотрела очень напряженно, руки её, стиснутые на коленях, побелели в костяшках пальцев.

— Ой, как тут у них интересно! — подумала про себя Ольга. Многое ей стало ясно в поведении её Лёнечки. — Вот, оказывается, в чём дело. Очень интересно. Понаблюдаем…

Но наблюдать дальше стало не очень интересно. Зрители отчаянно рукоплескали и даже выкрикивали «браво». Леон задорно оглянулся на Ольгу, хлопая в ладоши.

— Ну, как?

— Пока не поняла. Послушаем дальше.

— А-а-а. Ну слушай, слушай… — и снова в его голосе ей послышалась ирония. Она вспомнила, что сама говорила, что ей медведь на ухо наступил, когда он, подыгрывая себе на гитаре, пригласил её петь с ним романсы. У него был очень приятный, чуть с брутальной серебристой трещинкой, баритон.

«Ладно, я покажу тебе иронию. Подумаешь, знаток. Хотя поют они неплохо. Интересно слушать», — Ольга постаралась сосредоточиться и слушать внимательно. Она никак не могла понять, на сколько голосов они вообще поют?

— Лёня, а кто им это… партитуру писал или там ставил? Арсеничев или дама в синем?

— Арсеничев. Он слухач. Хотя она — тоже.

— И на сколько голосов они поют?

— А когда как. Они и одну песню могут по разному петь. Хорошо они поют. Я же тебе говорил. Все первые места наши. Расслабься и наслаждайся.

Настроение Ольги Павловны катастрофически ухудшалось: «Нет, он точно надо мной издевается. Он и в первый наш вечер точно так же мне сказал, как какой-нибудь недотёпе», — Леон теперь почти откровенно сидел к ней вполоборота, открыто поедая глазами эту девушку в её смешном провинциальном, скорее всего самодельном платье, отделанном каким-то совершенно идиотским атласом.

Настя не отрывала глаз от сцены, пытаясь всё запечатлеть в памяти. Надо будет бабушкам всё подробно рассказать и Элечке, которая обещала приехать в гости, тоже.

Когда первое отделение закончилось, Ларик долго раскланивался, как бы передавал взмахом руки все аплодисменты артистам, вывел за руку Ираиду Ивановну к краю сцены. Осветитель из местных беспощадно осветил их обоих, почти ослепив. Занавес под бушующие аплодисменты закрылся, и все рванули к буфету, выстроившись тремя длинными хвостами, заполнившими всё фойе.

— Пойдём в кабинет, — пригласил Леон Ольгу, подавая ей руку, — здесь сейчас окна откроют проветрить, рыбой воняет — сил моих нет.

— Пойдём. У тебя есть, что выпить?

— Нет. На работе нет. Дома есть.

— Твоё «дома» меня не интересует. А кто эта девушка?

— Какая девушка? Чай будешь?

— Да прекрати ты мне невинность изображать, плохой ты актёр. Налей, только горячий, пожалуйста! Да всё та же, — Ольга жестко усмехнулась. — Через проход. Мне показалось, что ты с неё портрет рисуешь мысленно, так уж ты её изучал, не отрываясь.

— Не глупи. Просто у тебя сегодня настроение не очень хорошее. Но вроде ещё рано? Или я ошибаюсь? — спросил Леон, притягивая её к себе.

«Черт! Вот как он так делает, что я сразу хочу его и готова всё простить?» — тая от его рук, как снег на плите, подумала про себя Ольга, а вслух сказала: «Не ошибаешься. Рано. Кстати, ты мне так и не сказал, зачем тебя мать вызывала к себе? Здорова? Надо помочь?»

— Не надо. Она сама, кому хочешь, помочь может.

— А что же её сын в такой дыре баклуши бьёт, извиняюсь, конечно?

— А вот этого мы касаться не будем. Да? Я тебе уже говорил, что это — моё личное дело.

— Но дело же не в этой девочке?

— К сожалению — нет.

— Почему «к сожалению».

— А помнишь, Пушкин наш как-то сказал: «Чистейшей прелести чистейший образец!» Вот это — про неё.

— С ума сойти! Да ты романтик у нас. Ты в отцы ей годишься, между прочим.

— О чём всемернейше и сожалею.

— Твоя муза, значит, так сказать?

— Угу. Она самая. Ты чай-то пей, скоро звонок будет. Почему ты молчишь про хор? Ты же для этого приехала?

— Ну, не только для этого, разумеется. А тут муза… Так неожиданно…

— Да перестань. Она влюблена в своего спасителя-покровителя до его последней волосинки.

— В кого это?

— Разве не видно? В Ларика своего. Ну, что ты брови так изогнула? В Арсеничева. Я же тебе рассказывал, как он её буквально спас от…

— А-а-а, припоминаю. Ладно, не будем об этом, любуйся своей музой, только не так откровенно.

— Я? Откровенно?!

— Да, представь себе. И не только у меня глаза есть, между прочим. Пойдём слушать дальше. В принципе ничего. Я думаю, пойдёт.

— Поедет! Вот увидишь.

Второе отделение состояло из народных песен и романсов. Артисты, ободрённые парой чашек теплого чая с лимоном и с беляшом, вышли на сцену в «другом костюме», как шутил Леон.