Шрифт:
Закладка:
Он был первым встреченным нами северянином.
Мы ехали в города Апатиты и Кировск вчетвером на четыре дня. Известный поэт, менее известные прозаик и критик и совсем уж неизвестный я. Все мы ехали туда впервые. Как принято говорить, мы жадно впитывали впечатления.
Что можно увидеть за четыре дня? Кто придумал творческие командировки? Достойно ли выглядеть поверхностным очеркистом?.. Такого рода вопросы у автора возникали. Причем совершенно ясно, что увидеть за четыре дня можно немного, придумал творческие командировки человек неглубокий, а выглядеть недостойно не только поверхностным очеркистом, но и поверхностным репортером.
Это автор отчетливо понимает.
Но, с другой стороны, существует такая удивительная вещь, как первое впечатление. Независимо от того — верное оно или неверное, это впечатление всегда свежо. Живописец приходит утром со своим этюдником на какую-нибудь неизвестную поляну и восклицает: «А в этом что-то есть!» Потом он ставит этюдник и пишет этюд. Этюд — это очень удобный жанр. Это вам не эпическое полотно, в котором убедительно торжествует правда жизни. Так, набросок... Первое впечатление. Хотите верьте, хотите нет.
Потом он вернется на эту поляну еще и еще, напишет ее в полдень и при лунном свете, в дождь и в снег. Поляна станет убедительной, как свидетельство о браке. Но тот нехитрый утренний этюдик, может быть, дороже всего, потому что в нем больше всего удивления.
На этом моя оправдательная записка кончается.
Мы ползли на Север вверх по карте. Петрозаводск, Медвежьегорск, Кемь... За окном была кочковатая земля, покрытая редкой коричневой травой. Дистрофичные елочки. Анемичное небо. Рахитичные кусты.
Наш прозаик был врачом по образованию.
Северянин с наколкой смотрел на природу внимательно и видел, вероятно, что-то другое.
Библиотекарь
На здании Дворца культуры строителей города Апатиты висела афиша, извещающая о нашем выступлении. Естественно, моя фамилия была написана неверно, что лишний раз свидетельствовало о чудовищной непопулярности автора за Полярным кругом. Дворец выглядел как-то странно на фоне массивных каменных зданий. Видимо, его проектировали где-нибудь на юге, изнывая от жары. Он был сплошь стеклянным. Не самая лучшая архитектура для Заполярья. Мы ходили по коридорам Дворца вдоль стеклянных стен и зябко поеживались. На улице падал первый снег.
Нам открыли стеклянную дверь и показали нечто вроде музея. Там стояли торжественные бархатные знамена, висели портреты передовиков, а в специальных стеклянных ящиках находились спортивные кубки. Цель создания музея была неясна. Вряд ли он страдал от избытка посетителей. Там тоже было холодно, как в склепе.
И тут появилась она. Еще когда она проходила, улыбаясь как-то неофициально, смущенно и в то же время совершенно открыто, от нее повеяло теплом, как от печки. Заведующая библиотекой — так она представилась. Она неумело разводила руками, делая приглашающие жесты, смешно краснела и говорила сбивчиво, как пионерка на слете новаторов.
Она радовалась нам совершенно искренне, не по обязанности. Она хотела, чтобы нам здесь понравилось. От этого веяло наивным и трогательным провинциализмом. «Добрая... Простая...» — спокойно и несколько самоуверенно зафиксировал я, радуясь сложности своей столичной натуры.
Она повела нас в библиотеку, направляя жестами и оберегая сзади, как наседка оберегает своих цыплят. Мы шли с достоинством приезжих знаменитостей. Кроме известного поэта, которому это было уже ни к чему.
Библиотека была маленькая и уютная. Какие-то изречения на стенах, портреты великих, среди которых были два или три неизвестных мне, немногочисленные посетители. Они смотрели на нас с едва уловимым любопытством, но не более. Заведующая все говорила и говорила, сияя и заглядывая нам в глаза, так что мне даже неловко сделалось за нее, за ее простоватость. Тоже мне, невелики шишки, чего она перед нами заискивает?
А она повела нас в читальный зал и открыла дверцу какого-то шкафа с таким видом, будто это была волшебная дверь из сказки «Золотой ключик».
— Здесь наши ценности, — сказала она, доставая книги. — Мы ведь бедные. Для нас каждая такая книга — радость. Вот эту я на свалке нашла, в Ленинграде... Да-да, на свалке, — повторила она, разводя руками и смущаясь еще больше. — Нельзя же, чтобы такое пропадало...
Книга была томом Вольтера из французского собрания сочинений, изданного в начале прошлого века. Я определил это с трудом. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь ее читал. Заведующая поставила книгу обратно, успев погладить ее едва заметным движением пальцев. Потом она показала нам Писемского, Добролюбова, еще кого-то... Все книги были заслуженными, старыми, с пожелтевшей бахромой страниц.
Эти книги были ее личными, я бы сказал даже, — интимными друзьями. Они создавали индивидуальность библиотеки. И бог с ним, пускай их никто никогда не прочитает. Разве дело в этом?
Когда в соляной раствор опускают кристаллик соли, он начинает обрастать другими кристаллами. Эта затравка необходима. Шкафчик с пыльными и потрепанными раритетами был затравкой для этой библиотеки. И заведующая очень хорошо это понимала.
Отогретые ее радушием, мы выступили перед читателями. Поэт читал стихи, прозаик пересказывал прозу, критик дирижировал выступлением, успевая в шутку пикироваться с прозаиком. Публика понимающе смеялась.
Выступление затянулось. Посыпались записки, из которых мы обнаружили полную осведомленность читателей в так называемом текущем литературном процессе. Надо было как-то кончать.
— Что делает сейчас Глеб Горбовский? — был вопрос.
— Думаю, что уже спит, — сказал критик, посмотрев на часы.
Все еще раз понимающе рассмеялись, и выступление закончилось. Читатели потянулись к поэту за автографами. Прозаик подписывал журнальные публикации. Я купался в лучах славы обоих.
Внезапно ко мне подошла старушка, похожая на тех, какие ходят на концерты в Филармонию. Она протянула мне открытку, на которой была репродукция картины Репина «Бурлаки», и сделала умоляющее движение губами.
— Чего? — непонимающе спросил я, даже не успев подобрать более вежливую форму вопроса.
— Автограф, — выдохнула старушка и показала знаками, как это нужно сделать.
Я понял, что меня принимают за Муслима Магомаева, и расписался на обороте.
Но самое главное было потом. Заведующая угощала нас кофе в маленькой комнате позади библиотеки. Там были и конфеты, и печенье, и торт, и даже коньяк, если его пропустит редактор. А если нет, то все равно коньяк там был, и с этим ничего не поделаешь.
Заведующая рассказывала. О библиотеке, о городе, о горах,
