Шрифт:
Закладка:
Миссис Эмери особенно волновалась по поводу произношения названий чикагских улиц.
– Какой ужас! – говорила она. – Думаю, нужно организовать движение за правильное произношение. Людей надо учить. И детей в школах тоже. Улицу Гёте они называют улицей Герти. Говорят: «Дес-Плейнс», произнося непроизносимые «с». Слово Иллинойс у них тоже звучит неверно!
Она разволновалась не на шутку. Грудь ее вздымалась и опускалась. Она быстро поглощала салат. И Дирк подумал, что крупным блондинкам не надо так сильно возбуждаться. От этого они краснеют.
За игрой в бридж Филип Третий вполне оказался сыном своего отца и выиграл у Дирка больше денег, чем тот мог безболезненно себе позволить. Хотя надо признать, что миссис Эмери, как партнерша Дирка, в значительной степени этому способствовала. Паула играла в паре с Филипом, ее игра отличалась смелостью и расчетливостью. Теодор Шторм приехал в десять и стоял, наблюдая за игрой. Когда гости ушли, они втроем уселись у камина.
– Что-нибудь выпьете? – предложил Шторм.
Дирк отказался, но Шторм все равно смешал виски с содовой и льдом – сначала один бокал, потом другой. Виски не добавило краски его крупному, бледному, невыразительному лицу. Хозяин почти ничего не говорил. Дирк, от природы неразговорчивый, по сравнению с ним, выглядел болтуном. Но если в молчании Дирка не было ничего тяжелого или гнетущего, то молчание Шторма подавляло и раздражало. Его толстый живот, большие белые руки, широкое бледное лицо казались частью выбеленной, бескровной туши. «Не понимаю, как она его терпит», – подумал Дирк. Муж с женой, похоже, относились друг к другу с вежливым дружелюбием. Шторм извинился и направился к себе со словами, что устал и надеется встретиться с ними завтра утром. После его ухода Паула сказала:
– Ты ему понравился.
– Это важно, – ответил Дирк, – коли не шутишь.
– Но это действительно важно. Он может тебе очень помочь.
– Мне помочь? Как? Я не хочу…
– Зато я хочу. Хочу, чтобы ты добился успеха. Очень хочу. И ты можешь. У тебя прямо на лбу написано. Это видно по тому, как ты стоишь, говоришь или молчишь, как ты смотришь на людей. В том, как ты себя держишь. Наверное, это то, что называют силой. Так или иначе, она у тебя есть.
– А у твоего мужа?
– У Теодора? Нет! То есть…
– Вот видишь! Сила у меня, а деньги у него.
– Ты способен иметь и то и другое.
Она наклонилась вперед. Ее сияющие глаза стали огромными. Руки – те самые тонкие, смуглые и горячие руки – сжимались, лежа на коленях. Он спокойно на нее посмотрел. И внезапно у нее на глазах выступили слезы.
– Не смотри на меня так, Дирк!
Она бессильно откинулась в кресло и показалась ему какой-то осунувшейся и постаревшей.
– Не буду спорить, у меня неудачный брак. Это сразу видно.
– Но ты ведь знала, что так будет, разве нет?
– Нет. Да. Ах, не знаю. Да и какая теперь разница? Я не пытаюсь стать для тебя человеком, которого принято называть влиятельным. Просто ты мне дорог – ты это знаешь – и я хочу, чтобы ты преуспел и разбогател. Наверное, во мне говорит материнское чувство.
– Мне казалось, что двое детей могли бы его утолить.
– Не получается у меня восторгаться двумя здоровыми розовыми пупсами. Я их, конечно, люблю, но им надо немного: всего-то совать в рот бутылочку с молоком через определенные промежутки времени, купать их, одевать, выносить гулять и укладывать спать. Это обычная рутина и захватывает не больше, чем конвейерный труд. Не получается у меня с материнскими чувствами, и сердце я не надрываю из-за этих двух милых и толстых комочков плоти.
– Но от меня-то ты что хочешь, Паула?
Она снова оживилась, искренне переживая за него:
– Такая нелепость! Все эти люди с доходом тридцать, сорок, шестьдесят, сто тысяч в год обычно не обладают никакими такими качествами, которых не было бы у человека с доходом пять тысяч. Врач, приславший Теодору счет на четыре тысячи за каждого родившегося у меня ребенка, не сделал ничего, что не сделал бы деревенский доктор, ездящий на «Форде». Но он знал, что может получить эти деньги, и попросил. Кто-то же должен получать зарплату в пятьдесят тысяч долларов – какой-нибудь рекламщик, продавец облигаций или… да вот хотя бы Фил Эмери! Он, наверное, не в состоянии, если понадобится, даже продать школьнице метр розовой ленты! А посмотри на Теодора! Сидит, моргает и молчит. Но в нужный момент сжимает свой жирный белый кулак и бормочет: «Десять миллионов» или «Пятнадцать миллионов». И вопрос решен!
Дирк рассмеялся, чтобы скрыть усиливающееся восхищение.
– Думаю, все не так просто. Есть тут что-то еще, чего мы просто не видим.
– Ничего там нет! Говорю тебе. Я прекрасно знаю всю эту компанию. Я выросла среди денежных мешков, так ведь? Среди упаковщиков свинины, скупщиков пшеницы, продавцов газа, электрического света и бакалеи. Из всех них я уважаю только деда. Он остался таким, каким был всегда. Его не проведешь. Он знает, что занялся оптовыми продажами говядины и свинины как раз тогда, когда опт говядины и свинины сделался в Чикаго новым прибыльным делом. И теперь ты только посмотри на него!
– Все же ты допускаешь, что важно понять, когда приходит нужный момент, – возразил Дирк.
Паула встала.
– Если ты не знаешь, то я тебе скажу. Этот момент сейчас. Только мне надо будет провести работу с дедушкой, папой и Теодором. Но ты, если хочешь, можешь оставаться архитектором. Это вполне достойная профессия. Однако, не будучи гением, чего ты добьешься? Иди с ними, Дирк, и через пять лет…
– Что?
Они оба стояли, глядя друг на друга: она – напряженная и настойчивая, он – спокойный, но заинтересованный.
– Попробуй и увидишь что. Сделай это, Дирк! Хорошо?
– Не знаю, Паула. Думаю, маме твоя идея не очень понравится.
– Что твоя мама может знать? О, я хочу сказать, что она прекрасный, удивительный человек. Это правда. Я люблю ее. Но успех! Она думает, что успех – это еще один акр спаржи или капусты, новая печка на кухне и газ, проведенный в Верхнюю Прерию.
У Дирка возникло чувство, что Паула завладела им, что ее горячие, жадные пальцы вцепились в него, хотя они стояли порознь и смотрели друг на друга почти враждебно.
Вечером, раздеваясь в своей
