Молочник в деревушке был личностью колоритной – огромный мужик, способный спрятать подмышками пару телушек, сам занимался коровами, сам снимал сливки и варил творог, пока его жена и семь дочерей плели кружева. Семья была не просто зажиточной – весьма состоятельной, но дела своего молочник не бросал. И даже работников нанимал только для уборки навоза и помощи по хозяйству. Коров холил и лелеял не меньше, чем дочерей. И хоть над ним по-доброму посмеивались, но покупать что молоко, что сливки стремились только у него.

– Доброе утро! – я уже изрядно подмерзла и стояла, переминаясь с ноги на ногу.

– Доброе утро! – прогудел в ответ мужик, – вот, как заказывали! Сливки свежие, творог, обрат для выпечки…

Говоря, он подходил все ближе, держа в руках корзину с горшочками и крынками. Я протянула в ответ монеты, взяла товар и направилась к дому. Почти дошла, как снова услышала стук в калитку.

Неужели что-то забыл?

Поставив корзину на дорожку, вернулась к калитке. Распахнула её, на губах застыл вопрос, потому что это был вовсе не молочник. Передо мной стояла Прима Рокуэлл, и у неё был совершенно безумный взгляд.

Движение сбоку я только уловила. Повернуться не успела, в глазах потемнело, и я провалилась в темноту.

* * *

Следующие дни ди Новайо говорил так много, как ещё никогда в жизни. Он задавал вопросы. Работникам шато, крестьянам с соседних полей, торговцам, даже артистам, прикатившим на Бино-Нуво со своими представлениями.

Каждому подробно описывал девушку и спрашивал:

– Видели? Где? Когда? Может быть, знаете, где синьорина могла укрыться?

Особенно дотошно он опрашивал актеров. Ведь известно, что молодое вино дарит людям радость, а значит, и щедрость. Каждый год труппы бродячих артистов посещали эти места во время праздника, а значит, могли видеть Катарину. Или, может быть, встречали ее где-то еще? А вдруг им известны имена других родственников синьорины? Или знакомых?

Алистер понимал, что цепляется за соломинку, но ничего не мог с собой поделать. Полгода! Кати, его Кати уже полгода бродит неизвестно где! А может, ее тело давно лежит в канаве у тракта! Герцог старался не допускать подобных мыслей, ведь стоило задуматься, и сердце сжимал холод.

Ничего полезного из допросов узнать не удалось, но тот самый работник по имени Доротэо намекнул, что одна труппа актёров квартировалаи в Мурсии, когда синьорина сбежала.

Уцепившись за эту ниточку, ди Новайо пригласил к себе старшину бродячих артистов, налил в кружку подогретого вина и почти десять минут выслушивал какую-то ерунду о дороге, сложностях актёрской жизни, жадных горожанах, редких возможностях заработать…

В какой-то момент Алистер отчётливо осознал – врёт. Старшина знал, где находится Катарина, но не собирался сообщать герцогу. И даже если королевский инспектор велит арестовать всю труппу и пытать его самого – он не скажет.

Среди актёров и другой бродячей братии был в ходу свой кодекс, и в нём королевским ищейкам не было веры. А значит, не было и содействия.

Алистер вспомнил Ороту и то, как ему почудился голос Катарины. Тогда ведь тоже на пути встретились бродячие артисты, закружили его и помешали догнать свою женщину.

– Твоя труппа приехала из Ороты? – перебил Алистер старшину.

Остановившись на полуслове, тот пару секунд недоумённо моргал, явно что-то вспоминал, глядя на герцога. А потом помотал головой.

– Мы стояли в небольшой деревеньке к западу отсюда, – наконец сообщил старшина.

– А до этой деревеньки вы были в Ороте? – не отступал ди Новайо.

Старшина молчал. Не хотел выдавать Катарину? Или боялся за своих людей?

– Послушай, – герцог приблизился к актёру так, что их лица находились практически рядом, и произнёс очень тихо: – Я никогда не причиню вреда этой женщине. Но мне просто необходимо её найти.

Он не ошибся. Старшина недоверчиво скривился, а потом ответил эмоционально, выдав себя с головой:

– Поэтому она от тебя убегала?! Одна, ночью, не взяв ничего с собой?!

– А разве я сказал, какую именно женщину ищу? – улыбнулся ди Новайо, осознавая, что поймал этого упрямого актёра прямо в расставленную ловушку.

Старшина сник, он тоже понял, что попался. Но Алистер не собирался злорадствовать. Ему необходимо было содействие актёра, поэтому он отошёл на пару шагов, чтобы старшине было хорошо видно, и сделал жест, который обозначал клятву.

А потом произнёс проникновенно, вложив в эти слова всю свою душу:

– Клянусь, что не замышляю ничего дурного против Катарины.

Старшина немного расслабился, но всё ещё смотрел недоверчиво. И тогда герцог решился. Если он раскроет душу одному актёришке, ничего не случится.

– Я очень обидел её, – признался он. – У Катарины есть все причины злиться на меня. Но, поверь, я осознал свои ошибки и ничего не желаю так сильно, как исправить содеянное. Помоги мне.

Актера эти слова не разжалобили – он так и сидел, глядя в сторону. Вздохнув, Алистер решил зайти с козырей:

– Ты можешь мне не верить. Сын дорог, но… я люблю эту женщину и хочу прожить с ней свою жизнь. Аристократы не женятся на простых синьоринах, однако я заслужил королевский патент с разрешением взять в жёны любую женщину. Я хочу вписать в него имя Катарины. Если она согласится, конечно…

– Покажи, – перебил его старшина.

– Что? – увлечённый своими мыслями герцог не сразу понял, что тому нужно.

– Покажи патент.

Ди Новайо достал свёрнутый рулон пергамента, на котором красовались виньетки, королевский герб и печать. Внимание сразу привлекала пустая строчка в самом центре листа.

Актёр так внимательно вчитывался в текст, что ди Новайо заподозрил неладное. Он свернул пергамент обратно в рулон, предупредив:

– Если хоть слово из этого разговора попадёт в одну из ваших дурацких пьес, ты поплатишься за разглашение государственной тайны.

– Конечно-конечно, – пообещал актёр, но смотрел он с задумчивой улыбкой на устах, как будто уже сочинял текст будущей постановки.

– Где Катарина? – спросил ди Новайо.

– Она недалеко отсюда, – наконец признался старшина, – у моей свояченицы.

* * *

Очнулась я от холода и боли. Голова раскалывалась, воздух пах дымом и благовониями, а где-то рядом раздавалось немелодичное пение. Я осторожно разлепила мокрые ресницы и вздрогнула – откуда в доме Адрианы скалящиеся, пугающие рожи? Потом открыла глаза пошире и поняла, что я совсем не в доме кружевницы! Я… в храме? А эти странные рожи – расплывшиеся росписи, изображающие не то ад, не то дикий лес.

Справа кто-то завозился, и я сумела повернуть голову, чтобы немедля ахнуть – рядом на узкой деревянной скамье расположился Роналдо! Он негромко переговаривался с пожилым человеком в белом одеянии, но акустика храма позволяла мне слышать каждое слово.